Ратное счастье - Чудакова Валентина Васильевна - Страница 38

К вечеру накал боя ослаб. Умолкла с обеих сторон тяжелая артиллерия, потом перестали рыкать полковые пушки, замолчали минометы. Заметно стихла ружёйно-пулеметная пальба. Оружие нуждается в отдыхе: оно железное, но не предоставь передышки — откажет.

С наступлением темноты и вовсе стало тихо. Только на флангах батальона, как бессонные часовые, постукивали мои «станкачи» — беззлобно, так, для острастки. В ответ, как швейные машинки, закатывались «МГ» — длинную строчку ведут фашистские «портные», чтоб им околеть без покаяния!

С КП батальона я позвонила Самоварову: как там ребята Кузнецова?

— Дорогой мой! — закричал в трубку Петр Иванович хрипловато и радостно. — Жива-здорова? У нас все в норме. Не приходи. Не надо. Тут... — И все. Связь наша ненадежна, как мыльный пузырь. И если бы не героизм связистов, не знаю, как бы мы и общались в бою. Но только срастит телефонист обрыв — опятьбеги под огнем. Неблагодарная эта работа на войне.

Мне попало дважды, даже трижды: от комбата и обоих его заместителей. Они напали разом:

— Где шастаешь? Сиди на КП. С собаками тебя разыскивать? Гляди, добегаешься...

Стало обидно: точно я бегаю для собственного удовольствия!.. Но я даже не огрызнулась. Зато осталась при своем мнении. Мне отсиживаться в укрытии дело не указывает. Мое воинство вкупе с командирами нуждается в опеке, подсказке и личном примере. Хорошие парнишки — мои взводные. Зря мы тогда так резко Серикова!.. Теперь, задним числом, мне его, подраненного, жаль, как милого брата...

За день фашисты не продвинулись ни на метр. Еще бы: мы — внушительная сила. Парфенов оказался прав: с нами надо на «вы», и то не договоришься.

Всю ночь на нейтральной полосе шла тихая и отчаянная возня. При вспышках наших ракет было видно, как суетятся с носилками немецкие санитары, подбирая раненых. Могильщики волочат убитых — бесцеремонно: привяжут к ногам веревку и тащат, как дохлую собаку. По заслугам и честь. Шел солдат во славу третьего рейха и обожаемого фюрера. Шел за легкой добычей, за чужой землей. Добыл — пулю, получил — три аршина в глубину. Все, как и быть должно. Все справедливо. И никому пока невдомек: ни мне, ни моим однополчанам, что мы не просто отбили две атаки, а вписали страничку в историю Великой Отечественной...

Я не спросила, умышленно не спросила, страшно ли показалось моим молодым офицерам в их первом бою. Они бы мне — женщине — наверняка ответили: «Нет». И соврали бы, потому что на этот вопрос ответить вообще нельзя. Да и что такое страх? Собственные переживания в бою — личная тайна. О них рассказать можно только после. Если вспомнится. Для этого надо пережить не один бой. Да и то всего откровенно не расскажешь. И не к чему: выжил, выстоял — и ладно.

В середине ночи к самым позициям подъехали полевые кухни. Раздачей приварка командовал Парфенов. Повара были необычно щедры: солдаты разом получали обед, ужин и будущий завтрак. Ели, как говорит Соловей, «от пуза» — в кого сколько влезет. Старшина Нецветаев, как всегда, кормил пулеметчиков лично. На отсутствие аппетита мог пожаловаться только Воробьев. Горе-вояка насмешил товарищей: при близком взрыве запоздалой мины с перепугу уронил котелок, облив шинель густым и жирным гороховым супом. Второй раз получить отказался — забился в дзот, как мрачный сыч в дупло. Я приказала отнести ему туда. Справедливый Кузнецов возмутился:

— Да за что его кормить? Верите ли, дважды за воротник на позицию вытаскивал.

«Черт с ним,— решила я. — Лишь бы не сбежал», Василий Иванович без подсказки пополнил ротный боезапас. Я ему лично поручила похоронить по ритуалу Митю Шека, на приметном месте, в расположении хозвзвода. Митину последнюю чарку выпил Мамочкин — его друг и наставник».

Перед рассветом мне удалось часок вздремнуть. Я опустилась на корточки в тесном помещении КП и сразу заснула. Приснилась гроза. И Митя Шек. Живой и трогательно смешной: «Опять герман? Кляп яму у рот!..» Когда разбудил Соловей, лицо у меня было мокрое...

— Соловей, ты?

— А то кто же. Вставайте. Танки!

— Какие танки?

И в самом деле, где-то внизу, за нейтралкой и, кажется, совсем недалеко, неистово ревели моторы. Мы с минуту молча прислушиваемся, потом выбегаем на улицу. Пожалуй, Соловей прав. Фашист танки подтягивает. Но я успокаиваю себя и его:

— Ерунда. Шоссе близко. Тягачи, наверное, пушки подтаскивают. А танки здесь не пойдут.

А почему это «не пойдут»? Шли же по раскисшей глине. А теперь опять подморозило — катись, как по льду.

Надрывный рев вражеских машин, все нарастая, становится почти нестерпимым. Он не растворяется в плотном предутреннем воздухе, а катится тяжелыми волнами по самой земле и кажется оскорбительным и совсем неуместным после сумрачной, непроницаемой тишины.

Теперь ясно — танки. Сколько их? Куда идут? На чьи позиции? Выдержат ли новенькие? Будь он неладен, этот великий инстинкт самосохранения! Для чего он дан человечеству в удел? Защита от смерти? Но ведь чтобы выжить на войне, надо победить, задавить в себе этот самый инстинкт. Вот тут и разберись...

Кто-то невидимый в темноте (никак Воробьев — тихоня?) блажит ва все горло:

— Братцы, а ведь Гитлеряка-то не шутит. Ведь это же танки! Танки!..

Но рев вдруг смолкает, как сквозь землю проваливается. Кто-то паникеру отвечает с нарочитой беспечностью:

Где танки? Приснилось?

Да ведь все же слышали!..

Мало слышать, надо видеть.

— А увидишь — читай отходную... - Чего зубы скалите? С голыми руками против танка?

Малышев, ты там поближе — засунуть ему кляп в рот.

Да пощупай, сухой ли...

Ха-ха-ха-ха!

Шухер! Комбат...

Вспыльчивый Фома Фомич, к моему удивлению, не сказал ни слова, как и не слышал этой перепалки. Я поделилась с ним тревогой насчет танковой атаки. Развел руками:

— А я при чем? Я их, что ли, выдумал? Отобьемся. Встретим.

— Чем?

Губы Фомы беззвучно шевелятся — ругается. Потом подбрасывает на ладони сизую противотанковую гранату:

— А это что? Эскимо на палочке? А не хочешь — так кулаком... — Не может без шуточки. И тут же меня строго одергивает: — Чего паникуешь? «Утюги» — не твоя забота! — Фома Фомич в полном боевом снаряжении выглядит и в самом деле грозно, но я и ухом не веду: уже привыкла к перепадам его настроения. Да и сама виновата: не задавай дурацких вопросов под руку.—Вон, вон, вон... — Комбат в запальчивости тычет указательными пальцами обеих рук вправо, влево, через плечо.— Имеющий глаза — да видит!

Он раскрылатился коромыслом, задубевшие рукавицы-шубянки на шнурке, продетом в рукава, повисли, как игрушечные ведерца.

— Да вижу! Знаю...

Легкой противотанковой артиллерии у нас на прямой наводке «до дуры», как говорит Соловей. Тут, рядом, над тыловой стенкой траншеи, по самые щиты закопались в землю «сорокапятки» с автоматическим спуском, и новые — большего калибра. В глубоких ровиках бронебойных снарядов целый склад: и обычные, и специально для «тигров» — подкалиберные. За развернутыми лафетами пушчонок и пушек изготавливается к бою прислуга.

Командир роты ПТР, земляк моего Вахнова старший лейтенант Восков, с молчаливого одобрения комбата снимает свои длинноствольные ружья с примитивных зенитных установок и ставит для ведения огня по танкам. Его пэтээровцы выполняют команду молча и сноровисто, как на показательных учениях. Да, танки есть кому встречать. Так я и своих взводных командиров наставляла. Но все равно меня не покидает вполне понятная тревога. А если сразу на пулеметы ринутся?.. Такое надо выдержать. Психологический фактор — тоже не эскимо. «Снять пулеметы! Ложись в траншею!» Как просто... «Гранатой по гусенице! Бутылкой— по бензобакам!» И того проще — на бумаге, по уставу. А в натуре, как придется,— соображай под огнем. Нет, не зря я просила представителя армейского штаба капитана Рубановича полечить нас от танкобоязни. Не успел, к сожалению. И по-прежнему возможности вражеских машин, моральное состояние чужих танкистов во встречном бою для меня лично — дело темное. Потому-то мне так и беспокойно. Не за себя — за молодых моих командиров.