Ратное счастье - Чудакова Валентина Васильевна - Страница 37

...Не строевой же — ездовой. Уши врозь, дугою ноги. Едет — носом рыбу удит. И обгоняет его черная машина командарма...

Шухер! Командирша...

Ладно уж,— махнула я рукой на запоздалый сигнал Илюхина. — Думаете, не знаю, какие и про кого вы небылицы рассказываете! Вахнов!

Есть Вахнов!

Опять? А что тебе говорил капитан Перовский? А?

Вахнов-анекдотчик, придуриваясь, руками разводит:

Так ведь ихнее дело — говорить, наше — слушать...

Не притворяйся! Чтоб я больше не слышала о командарме! Уж лучше б про своих чертей сказки рассказывал, если умней ничего не знаешь.

Не сказки, товарищ ротный! Истинная правда: иду с гулянки, а рогатик и сидит на крыше верхом. На самом коньке. И трубу по кирпичику...

Ладно, ладно! Я тебе не Илюхин. Выйди-ка на улицу.

Отойдя подальше от пулемета, я обернулась лицом к Вахнову и вполголоса высказала только что пришедшую в голову мысль:

— Побить тебя, что ли?.. Честное слово, доведешь! Побью. Со щеки на щеку отхлопаю. Да еще при всех. Мне, как женщине, начальство простит. А тебе-то как будет стыдно!.. Сам знаешь, чего стоит мужик, побитый бабой... Что ж молчишь? А я тебя аттестовала... Поздравляю, младший сержант!

— Служу... Товарищ старший лейтенант, все! Гад буду рябый! Поверьте, ей-богу, в последний раз!..

Теперь у нас каждый день «концерт» по одной и той же программе. Вначале довольно густой артналет— предвестник атаки. Потом атака, вернее — контратака. Игра в прятки кончилась. Фашисты уже не хитрят: и впрямь пытаются выполнить приказ своего трижды клятого фюрера. Намерение противника ясно: сбросить нас с «Чертова пальца» или лечь костьми под нашим огнем на уничтожение.

Я была на центральной позиции Серикова, когда долбанули вражеские дальнобойки. С перелетом. Тяжелые снаряды вздыбили землю за нашими спинами:1 две сосенки, вырванные с корнями, взмыли в небо, как диковинные птицы. Сериков, докладывавший мне обстановку, заметно побледнел. Обронил уныло:

— Начинается!..

И действительно: залп оказался условным сигналом для открытия огня из стволов всех систем и калибров.

Снаряды и мины свистели, шурша, шелестели и завывали в сером низком небе на разные голоса. Кроваво-огненные сполохи взрывов мельтешили впереди позиций, справа и слева. На бруствере гигантскими фонтанами вздымались к небу тучи развороченной земли. Молоденькие елочки взлетали, как пушинки. День погас мгновенно, как свеча, на которую сильно дунули.

— Правый мой ориентир,— указал Сериков на сосну с раздвоенным стволом. Тяжелая мина ударила под самый корень, и от ориентира остался только расщепленный комель. Мы ушли в укрытие.

Вне всякого сомнения, Серикову под таким огнем приходится несладко: глаза провалились, нос заострился— за последние два дня он похудел. Но держится. Крутит забинтованной головой и, как кот лапой, поглаживает раненое ухо. Пуля, рикошетом оцарапав щеку, отстрелила мочку. Остался в строю — по доброй воле.

В бою нельзя ушами хлопать,— невесело шутила я. — А ну как останешься корноухим — девчата любить не будут.

Ничего,— подыграл Соловей,— на женихов с глушинкой завсегда спрос. Потому как мужья из них подходявые — пили сколько влезет...

Пулемет Васи Забелло, как, впрочем, и все остальные,— на открытой позиции. Я лихорадочно подгоняю бинокль по глазам. Потом гляжу в перископчик. Соловей опережает простым глазом:

:— Сейчас пойдут!.. Уже!

— Контратака!.. Товсь!..

В висках постукивают молоточки, в ушах нудный тонюсенький звон, во рту вместо слюны противная, точно мыльная, пена.

Держись, ребята!— Я выглянула через бруствер. В самом деле идут. Не спеша, не пригибаясь, в открытую. Боевая цепь медленно наползает на наши позиции, то растягиваясь, то сжимаясь, как гигантская пружина.

Внимание! Без команды не стрелять.

К залпо-во-му! При-цел!.. — У ротного Пухова звонкий, как у женщины, голос. Вот где по-настоящему пригодились завидные голосовые связки.

Подпускай ближе! Без команды!.. Кто там... твою!.. Огонь! Пулеметчики!

Заговорили лихорадочно «максимы» справа и слева. А Забелло все медлит. За его пулеметом — бывший школьный учитель Малышев. Точно прикипел к рукояткам— живым не оторвешь. Сериков что-то кричит прямо в ухо рыжему сержанту. Я успокаивающе кладу ему руку на плечо: Забелло не нуждается в подсказках, у него верный глаз и завидная выдержка. И огонь он откроет в самый подходящий, самый нужный момент, чтобы патроны не сгорали даром.

— Малышев, огонь! — Вот он, «самый-самый». Кинжальный. Почти в упор. Губительный. Я вижу, как падают срезанные свинцовой струей, как застывают на месте бесформенными сизыми бугорками, как раненые, извиваясь, отползают в тыл. А живые и целые все идут! Но уже не так уверенно — арийская спесь посбита.

Наши минометчики дают заградогонь как раз по самой цепи и перед нею. Ага, залегли!.. Можно малость дух перевести. Я жестом прошу у Соловья флягу и выпиваю все до капли. Вода кажется теплой, противной и жажды не утоляет. Во рту по-прежнему сухо, и язык — как суконка.

— Живой? — окликаю Серикова. Просто так. Ведь мне отлично видно, что младший лейтенант жив-здоров. И занимается тем же, чем и я,— дух переводит. Поливает из фляги на руку! разгоряченное лицо охлаждает, а вернее — грязь и гарь размазывает.

Стрелки негромко переговариваются:

Что, взяли? Лежат, как цуцики!

Небось больше не сунутся.

Держи карман. Опять попрут...

Раз-го-вор-чики! Готовсь! — Какой звонкий достался Серикову командир стрелковой роты. Это хорошо: в бою моральная поддержка.

Теперь над нашими головами зло повизгивают пули. Фашистские «МГ» захлебываются в злобной ярости. Правда, они не так уж и страшны в траншее. Но вот над самым бруствером сразу пачкой взрывается что-то непонятное—со стеклянным звоном разлетаются осколки. Мы проворно прячем головы под земляной козырек бруствера. ..

Сериков удивляется:

— Склянками фриц швыряется, что ли?

Но я и сама не знаю, что это такое. За шиворот насыпался песок. Отряхиваюсь, отплевываюсь, прочищаю пальцами уши. Оглядываюсь: ребята сержанта Забелло живы и невредимы.

— Молодец!—подбадриваю Серикова. — Так держать.

Тот не отзывается.

Я не спрашиваю, как милый Сомочкин пережил] первое боевое крещение. И так ясно. Но ведь пережил! И это самое главное. Самый первый, самый страшный момент, самый трудный для человека и командира, впервые попавшего под массированную артподготовку,— позади. Страшнее уже ничего не будег хотя кажется — нормальный человек к этому никого не привыкнет. Сомочкин удивляется, глядя мне в лицо широкими глазами:

Ну и собаки! Верите ли, артиллерия ихняя лупит по своим! Честное слово. Они давеча лежат, а снаряды ихние...

Черт с ними. Пусть. Как дела?

Идут!..

Вторая атака. На сей раз — согнувшись в три погибели, короткими перебежками. Но ведь идут! Гонят их, что ли, прямо на пулеметы?..

Стрелки отбиваются уже не залпами — вразнобой: каждый сам себе выбирает цель. Командир стрелковой роты Игнатюк приветственно машет мне рукой — успокаивает: дескать, все пока в порядке. И даже издали видно, как закоптело и осунулось его красивое сухощавое лицо.

Пулемет Николая Пряхина работает зверски, надежно. Молодец, Митя Шек! Николай, довольный собою и ребятами, улыбается мне навстречу.

А потом вдруг... Я пожалела, что нахожусь не на КП батальона: там хоть что-нибудь бы видела, а тут и головы не поднять. Сплошной свинцовый ливень. Пулеметы умолкли, все живое притаилось. Казалось, так уже было, и так будет, и никогда не кончится кромешный ад на маленьком клочке земли... Пуля попала Мите Шеку прямо в горло, и было невыносимо смотреть, как на дне траншеи корчится и дергается в предсмертной муке его маленькое, подбористое тело. Щадя мужское самолюбие, я сделала вид, что не замечаю, как ползут крупные слезы по измазанным гарью щекам Сомочкина. Парень тяжело переживает первую смерть на своих глазах. Под нахлобученной по самые брови каской его лицо кажется совсем маленьким, детским.