Ратное счастье - Чудакова Валентина Васильевна - Страница 39

Я легонько дергаю комбата за левую рукавицу и, когда тот оборачивается ко мне лицом, напоминаю ему о танкоопасной лощине перед позицией роты Игнатюка. Из-под нахлобученной по самые брови каски решительный нос Фомы Фомича торчит как хищный клюв. Заклюет!.. Но он уже спокоен — молча соглашается. Догоняет Воскова и что-то тому приказывает. И сейчас же один взвод бронебойщиков (в три ружья) уходит на правый фланг.

Серая мглистая пелена предрассветного утра, медленно рассасываясь, уступает место слабому дневному свету. Морозец наддает. Но видимость едва ли улучшается: пошел сухой и легкий, как тополиный пух, снежок, укрывая тонким слоем искореженную землю, надежно маскируя наши оборонительные доделки. Что делается на позициях противника, не видно ни в бинокль, ни в перископ.

Стоит полнейшая тишина. Такая бывает на рассвете только в самой глухой деревнюшке. Но там в это время, вероятно, третьи петухи голосят да собаки спросонья брешут. А тут, после оглушительного рева танков, опять — ни звука!..

— Соловей, ракетницу!

Начинают сухо пощелкивать курки ракетных пистолетов. Сам комбат и все ротные командиры сигналят красными: «Контратака! Танки! Готовсь!» Отсыревшие под снежкем ракеты не взлетают — только шипят и дымятся, как огарки. Но мы все равно сигналим. Это тоже психологическая мера порядка — так было обговорено в боевом расписании.

Мне .пришлось задержаться во взводе Кузнецова. Он опять пожаловался на солдата Воробьева. Умолял чуть не со слезами:

— Уберите этого начальника паники! За-му-чил, проклятый. Только им и занимаюсь. С поста самовольно ушел! Давеча блажит: «Танки!» Всех новичков взбулгачил. Попросите комбата: пусть переведет в хозвзвод.

Но беспокоить комбата сейчас нельзя: ему не до Воробьева. Да и бесполезно,—вначале отшутится: «Что ты, баба, белены объелась? Здоровенного лба — в ездовые?! Лошади будут хохотать», а потом выдаст по первое число: «А нестроевых я куда дену?! А ты тут — кто?»

И возразить будет нечем. Права командира в боевой обстановке не ограничены, вплоть до крайней меры. Но не дай бог марать руки даже в самый критический момент боя. Это я и видела, и испытала: не только юному офицеру Кузнецову — никому такого не пожелаю. Но нельзя же, чтобы командир так нервничал перед сражением. Меры принять просто необходимо. И немедленно.

Неожиданно для себя я рывком схватила Кузнецова за наплечный ремень, притянула к себе и зашипела ему в лицо:

— Чего психуешь?! Из-за пустяка!.. На нас солдаты смотрят!.. — И ужаленная жалостью, тут же остыла. Сбросив с правой руки тяжелую рукавицу, опять неожиданно для себя, как маленького, погладила своего взводного по холодной шершавой щеке. — Нельзя так, дорогой мой. Приказываю: Воробьева на боевой пост не ставить! Упрячь его в свою землянку и не выпускай. Объяви домашний арест. Пусть он ленты на весь взвод набивает. Хоть какая-то будет польза. Это пока. Потом разберемся. Он у меня отведает трибунальской каши! Досыта. Рапорт черкни. В двух словах. Подпиши. Приду — передашь. Ясно?

— А если он...

— Ничего не «если». Он и носа не высунет, заячья душа. Соловей, ты помнишь Денисюка?

— А чего мне его, падлу, помнить? — заворчал связной. — Жалко, что промахнулись. Собаке — собачья смерть...

Да нет, не жалко. Хорошо, что промахнулась! Всю бы жизнь, сволочь, снился.... Да, было дело!;. Как-нибудь расскажу своим командирам.

К девяти часам утра снег прекратился и видимость улучшилась. Полоса вражеских окопов отчетливо обозначилась сизыми дымками жилых землянок.

Греются, стервы,— с черной завистью обронил Соловей, шмыгая простуженным носом.— А это что? Скирды не скирды... Вчерась не было такого...— Оторвавшись от окуляров бинокля, он глядит на меня с вопросительной тревогой. А я гляжу в перископчик и тоже не сразу соображаю, что это за конусообразные, чуть посверкивающие неотразимой белизной кучи в ближайшем немецком тылу: Соловья подковыривает комсорг Вовка Сударушкин:

В очках, а не видишь! Ивы это плакучие. Ишь какой иней. Куржак, как говорит Павлик Седых. — Вовка, закончив инструктаж комсомольцев роты Игнатюка, остался дежурить на правом фланге — вроде порученца. Левый по уговору опекает капитан Парфенов.- В центре на батальонном НП — комбат и капитан Ежов с представителями — «толкачами» с «верхов» и вездесущей корреспондентской братией.

С гнусавым визгом заблажил «дурило», выплюнув снаряды сразу из шести стволов. С небольшим недолетом. На нейтралке брызжут и оседают черно-белые снопы, промерзлые комья земли обрушиваются на наш бруствер.

Ий-о-го-го-вззы-ой!..— Опять шестиствольный. Взводный Сомочкин машинально хватает меня за рукав шинели. Маленький, перезябший, он похож сейчас на взъерошенного воробышка. Изумляется:

— Фу, гадость. Как взбесившийся жеребец... — Это он о шестиствольном. Никогда я не слыхала песни взбесившегося жеребца, но что-то, видимо, похожее.

- Омерзительная музыка. Но у «скрипуна» голос, еще отвратительнее. Трудно к этому привыкнуть.

По курящимся дымкам вражеских жилищ из нашего ближнего тыла дают залп сразу несколько батарей, с прицельной точностью. На заснеженном чужом бруствере появляются темные проплешины.

— Молодцы, боги войны! — радуется Вовка Сударушкин.

И сейчас же на наши позиции и ближние тылы обрушивается артиллерийский шквал. Знакомая картина. От ураганного дыма, тошнотворного запаха пороха и селитры даже в укрытиях спирает дыхание. Долгие десять минут кажутся бесконечными. Земля гудит и колышется крутыми волнами. Потом, по шаблону, противник переносит огонь в глубину, нащупывая батареи. Мы занимаем боевые места.

Сигнальные гильзы неистово вызванивают боевую тревогу. Сигнальные ракеты взлетают пачками: в задымленном небе расцветают махрово-красные гвоздики, разбрызгивая огненные капли-лепестки.

— Готовсь!..

Фрицы нас перехитрили. Ночью они, оказывается, не только подбирали потери, но и химичили. Используя наше ночное благодушие, заложили на нейтралке термитные дымовые шашки.

Пять минут спустя после артналета шашки задымились: белесый дым, перекручиваясь причудливым рукавом, заклубился по самой земле, медленно наползая на наши позиции, начисто закрыл нейтральную полосу. Позади завесы утробно взревели машины против позиций роты Игнатюка.

— Танки!!!

— Гранаты! Бутылки! К бою!..

По танкоопасной лощине в несколько залпов сыграли гвардейские минометы. Через наши головы, с истошным визгом и скрежетом, сорвавшись с рельс, пронеслись целые полчища хвостатых раскаленных комет. В том месте, где ревели танки, сплошняком замолотили взрывы. На какой-то момент лощина превратилась в огненную реку. Однако танки, вырвавшись из пламени, упрямо выходят на рубеж атаки. Медленно и неуклюже ползут в нашу сторону, угрожающе покачивая хоботами орудий.

Один, два, три... семь... — Соловей считает вслух.

Заткнись! Пулеметчики, не стрелять! — Я кричу во всю силу легких.— Отставить танки!—И, как завороженная, слежу за головным «утюгом». Изрыгая из башни дым и пламя, дергаясь, он набирает скорость. Его снаряды со свистом проносятся над траншеей и рвутся где-то за нашими спинами — на позициях «сорокапяток».

Броне-бой-щики!!!

Совсем рядом оглушительно ухнули противотанковые ружья, не причинив головному вреда. Взахлеб затявкали пушчонки1 на прямой наводке. А танки как шли, так и идут! В лоб, не подставляя уязвимые борта. И кажется, головной упрямо прет на позицию Вахнова. Мельком подумалось: «Везет бедняге».

Вот зверь притормаживает: или поджидает остальных, или опасается оторваться от пехоты. Где там эта проклятая фашистская пехота? Белыми клочьями по мерзлой траве перекатываются остатки дымовой завесы. Земля подтаивает на глазах. Исходит сизо-черным дымом. Видимость никакая, но все-таки уже можно различить отдельные фигуры атакующих. Теперь ясно: как всегда, укрывались за танками. Обжигает мысль: «Траншея мелковата».

Но вот с нашей стороны открывают огонь какие-то длинноствольные: тяжелый взрыв вздыбливает землю в ближнем тылу наступающих. Ахнули бы заградительным по танкам. Да видно, нельзя,— нас можно задеть. По танкам бьют «сорокапятки» и полковые гаубицы. С недолетом, перелетом. 76-миллиметровки сюда бы!..