Ратное счастье - Чудакова Валентина Васильевна - Страница 14

Где же кум Вахнова — бронебойщик Басков? Где его ружья? Где стрелки? Гранатой сбить гусеницу с катков... как там они правильно называются... Или, пропустив, поджечь бутылкой эти самые... бензобаки... Неужели не найдется смельчака? Опять психологическая загадка ойны — танкобоязнь? А под Белгородом летом, говорят, их пехота наша как орехи щелкала...

Соловей дергает меня за плащ-палатку — и очень настойчиво. Тычет пальцем вперед, вниз, в лощину. Немецкая пехота, с двух сторон обтекая застрявшие танки, снова карабкается по склону.

— Огонь!

Опять начинает Пряхин, потом Забелло, и... пошла карусель по кругу. Молодцы! Молчит один Вахнов. Понятно. Я слушаю свои пулеметы во все уши. Соловей перечисляет: Осинин, Приказчиков, Медведев... (Вот ты и скажи, что голоса у «максимов» одинаковы!.,) Умолкает Забелло — самый важный на краю левого фланга роты Игнатюка. Сердце замирает: что там? Задержка? Ранены? Погибли? Ожил!.. Фу, отлегло. Ленту, наверное, меняли... Молодчаги. Но Осинин-то, Осинин, который при первом знакомстве так не понравился ни мне, ни комбату — квелый, равнодушный, сонный. А тут откуда что взялось — точно подменили парня: пулемет режет, как молния. И какими экономными очередями! И какой ритм — удар, молчание, удар, молчание — с Забелло чередуется. Пули идут по самой земле, вздымая неопрятными снопами жидкую грязь: наступающих с пригорка как ветром сдувает. Ах, молодец!.. Да и остальные... Соловей, довольный, что все пока ладно и ему не надо никуда бежать под огнем, фамильярно мне подмигивает и поднимает большой палец вверх: вот, дескать, мы как.

Стрелки отстреливаются вразнобой. Довольно жидко. Самоваров распоряжается где-то совсем рядом. Я его не вижу, но то и дело слышу басовитый требовательный голос ротного.

Настырный танк теперь почему-то стоит. В тридцати метрах от позиции Вахнова. Нет, даже, кажется, ближе. И пушка его молчит. Зато танковый пулемет лает взахлеб. Пули, как и снаряды, несутся перед фронтом: какая польза, кому вред от такого огня? Переоценила я «героя».

Фашистская пехота опять откатывается. Пулеметы умолкают в обратном порядке: Медведев, Приказчиков, Осинин, Забелло. Пряхин умолк еще раньше — без подсказки сообразил, что фронтальный огонь с расстояния — не гроза. Нет, ты скажи, какие они умники... Да, но зато Вахнов!.. Ну погоди, неслух!.. А танк...

Ага, он, оказывается, на что-то напоровшись, застрял! Ура!.. Раскачиваясь, пытается дать задний ход, встает на дыбы, как норовистый жеребец. Кланяясь тупой мордой в землю, опять вскидывается на дыбы. Да что же его не пристукнут, в конце концов?

На правом фланге батальона все вдруг сбилось и перемешалось. Это сразу несколько «катюш» сыграли по исходным позициям немцев. Там теперь не разберешь ни земли, ни неба. Слева и прямо по фронту бьет артиллерия всего полка: по танкам, по лощине, хлещет бризантными по автоматчикам. За нейтралкой встают и оседают огромные тучи земли и дыма: дальнобойные громят вражеские батареи. В ушах у меня что-то булькает, как после неосторожного купанья. По логике, я должна оглохнуть уже по крайней мере трижды. Но я все еще слышу. И не только слышу, но и соображаю наконец, что застрявший над вахновской позицией танк из траншеи гранатой не достанешь: правая гусеница почти на бруствере, как ты по ней долбанешь? Левая — недосягаема. А бить гранатой по броне бесполезнее, чем из пушки по воробьям. Поджечь? В такой близи? Ведь буквально навис над траншеей. А если нет бутылок? А если трут отсырел? А если... Что это?! Человек на бруствере!.. Во весь рост...

— Вах-нов! — неистово вопит Соловей, разом выплеснув все свои эмоции. Глаза у него как бильярдные шары.

Тут даже и бинокля не требуется — Вахнова ни с кем не спутаешь: вымахало чадушко с коломенскую версту.

Человек на бруствере под немыслимым огнем!.. Что это? Правый гнев солдатского сердца или просто нервы не выдержали?.. По-бычьи опустив голову, пружиня в коленях ноги, в правой поднятой руке граната, в левой, опущенной,— другая, человек идет на зверя. Почему в лоб? Неразумно и рисково играет со смертью. По моторной группе гранатой? А почему бы и нет? Но ведь он и так застрял. А главное — пулемет!.. Мимо, мимо, впять — мимо... Отлично, сапожники... Идет как заговоренный... И не часы, а наши сердца в унисон отсчитывают долгие, как сама вечность, секунды.

— Эх, мать честная! — тоскливо скулит Соловей. — Пропадет ни за что. Сзади надо! Сзади...

Я не вижу, как Николай Пряхин многозначительно подкидывает на ладони сизую увесистую гранату, Соловей, дернув меня за поясной ремень, показывает на него глазами. И я с ожесточением грожу сержанту кулаком, что должно означать и запрет и возмущение— хватит с меня одного. (Вот тебе и связь-сигнализация.)

Вахнов вдруг падает ничком и, не дав нам дух перевести, с неожиданным для своей комплекции проворством ползет в сторону нейтралки. Что задумал?..

— Вернись!—кричим мы с Соловьем разом. — Назад! Вернись!!!

Как будто солдат в таком аду может услышать. Он вдруг точно сквозь землю проваливается. Вероятно, схоронился в воронке. И тут только я Догадываюсь: к левой гусенице подбирается!..

Из-за канонады, которая значительно ослабла, но не прекратилась, мы не услышали взрыва. Вахнов ударил как раз в тот момент, когда танк, все еще пытаясь вырваться из ловушки, снова вскинулся на дыбы. «Счастливый утюг» дал резкий крен вправо и полупровалился в траншею, застряв окончательно и безнадежно.

— Ура! — Соловей заплясал как дикарь. И сейчас же по пленному зверю началась пальба из всех видов стрелкового оружия: солдаты, успокаиваясь после пережитого, отводили душу.

Рядом со мною вдруг оказался комбат Бессонов. Приказал ротному Самоварову:

— Останови! Танк блокировать. Экипаж взять живым. — Это было последнее, что сохранило мое сознание. Впрочем, нет. Я даже успела подумать про комбата: «Ишь гуманист, великодушие разводит». Неплохо бы ему рассказать историю, которая в сорок первом произошла под Смоленском. Какой-то престарелый немецкий генерал, соблюдая это самое великодушие победителя, приказал похоронить в гробах и с воинскими почестями наших танкистов, взятых ранеными в плен и расстрелянных по его же приказу. Чтоб тебе, старый вампир, черти еще при жизни такую тризну справили!..

Все остальное проходило как в тумане. Опять лезли автоматчики, но уже без танков, и опять откатились, оставив на склоне высоты немало убитых и раненых. Опять с обеих сторон устало ревели пушки, добивали израненную землю. Но накал боя явно ослабевал.

В сумерках сыграли отбой. Нас сменила свежая гвардейская часть. Я пропустила мимо себя свое .маленькое войско. Солдаты еле ноги тащили. Ребята Осинина против правил волокли «максимку» на катках. Я не стала придираться: они же выстояли. Победили. Пряхин лично на себя навьючил двухпудовый пулеметный станок и идет играючи. Железный. Ты гляди-ка, Митя Шек ожил: на плече — тело пулемета, в руке — десятикилограммовая коробка с лентой. И ничего. Бредет. А вот и Вахнов — именинник. Весь пулемет на нем одном: и станок, и тело. Только щит отсоединил. Лицо у него как в засохшей коросте. Соловей прыскает в рукав:

Ну и физика. Сразу видно, носом землю пахал.

Ладно тебе,— укоряет его старшина Нецветаев. — Мы сейчас все не красавцы.

«Неправда,—хочу я возразить старшине,— человек, победивший в честном бою, всегда красив». И не могу. А Вахнов идет себе как правый и, ей-же-ей, не чувствует, бродяга, никакого угрызения совести. Ну погоди, герой!.. С тобою разговор впереди. Пересчитав бойцов по пальцам, старшина докладывает:

— Нет Потапова и Ракова.

Да, их нет и никогда больше не будет. Я, можно сказать, их не знала. Не успела. Только помню, что оба молодые. Потапов, когда ни прибегу на позицию, все ленты набивает: деловито, молча, обламывая ногти до крови, сажает патроны в неподатливые от сырости гнезда. Так же молча выравнивает о колено. А Ракова и вовсе не помню. Но ведь жили же парни на земле!.. Я чувствую в сердце легкое противное покалывание— это подкрадывается непрошеная жалость. И я прячу глаза от старшины...