Ратное счастье - Чудакова Валентина Васильевна - Страница 13

Я заткнула пальцами уши,— так неожиданно и вроде бы грозно взревели внизу, в лощине, чужие машины. Соловей сделал то же самое. А его круглые глаза глядели на меня вопросительно и тревожно: танки?!

Вместо ответа я выпускаю две красные ракеты: «Контратака! Танки!» А в глубине сознания все еще теплится крошечная надежда: а вдруг все-таки не танки? Тягачи пушечные или...

Связной командира первой роты издали жестами зовет меня в ротную нору к телефону. Звонит комат— «товарищ двадцатый» (и когда только успел долететь до своего НП? Ведь только что был здесь).

— Не трогай танки! Слышишь? Пропусти! Пусть идут. Крой пехоту! Слышишь? В хвост и гриву! Я...— Голос его точно сквозь землю проваливается.

Едва я успела добежать до пулемета Пряхина, рыкнули чужие пушки. Залп, другой, третий. И вот уже сплошной грохот начисто заглушает рев моторов. Туманный воздух над лощиной пронизывают рыжие сполохи,— «фердинанды» бьют прямой наводкой. Над нашим бруствером неистово пляшет рваное пламя. Воющий и визжащий исковерканный металл вместе с комьями влажной земли и водяными брызгами обрушивается на наши траншеи.

Артналет — предвестник атаки. Солдаты без команды садятся на дно траншеи, прямо в воду, и плотно прижимаются к мокрой стене.

Теперь на бруствере и перед ним рвутся мины, да так густо, что дух захватывает. Пронзает мысль: разобьют пулеметы!..

— Соловей, ракетницу!

Но пулемет Николая Пряхина уже в траншее. Его, запеленатого в плащ-палатку, как младенца, бережно держат на коленях Митя Шек и Мамочкин, и выражение лиц у обоих деревянно-привычное.

Вряд ли в этом ураганном сизом чаду увидят мои сигналы командиры остальных пулеметных расчетов и вряд ли в них нуждаются. Сами должны понимать и наверняка понимают, что оружие в бою — это жизнь, и его надо беречь, как зеницу ока. И все же я сигналю, и не столько из здравого смысла, сколько для порядка и успокоений собственной совести.

Нервы взвинчены до последнего градуса накала. Мысли на полусознании, и не имеет никакого значения, сколько длится этот шквал, ибо никогда живой нормальный человек к этому не привыкнет: ведь перед такой слепой смертоносной силой беспомощны даже самые храбрые из храбрых. Сиди и крепись, чтобы нервы выдержали.

Мой Соловей тоже сидит в траншее почти по пояс в воде, и его маленькое запрокинутое лицо кажется мне маской с черными дырами на месте глаз. Правой рукой он сжимает ложе автомата, левой настойчиво тянет меня за полу плащ-палатки, пытаясь усадить рядом. И я, сжимаясь в комок, опускаюсь на корточки и чувствую, как кто-то омерзительно безликий начинает шарить ледяными пальцами по всему телу. Проклятая вода.

Но вот всю мощь огня противник переносит на наши ближние тылы.- По-прежнему все гремит, визжит и воет, но снаряды рвутся уже за нашими спинами, а над нами поют пули. Снова слышится рев моторов. Я пытаюсь сорвать с пулемета покрышку. Пряхин понял: «максим» в одно мгновение водворен на земляной стол полуразрушенной площадки.

Осторожно выглядываю в амбразуру перекрытой стрелковой ячейки: идут!.. Пока не больше десятка.

Буксуя в мокрой глине, натужно карабкаются по склону нашей высоты. Маленькие, черные, копошатся, как жуки в навозе, и издали кажутся не грозными— жалкими. Встреченные огнем противотанковых пушек, замирают на месте; пылают, как свечки; юзом, задним ходом скатываются обратно в лощину; захлебываются в гриве серо-черного дыма; исходят смертным ревом... но опять ползут!.. Три из них уже почти на высоте и, мало того, кажется, даже выдерживают направление — в лоб на батареи. Под верный расстрел прямой наводкой?.. Смертники, как подо Ржевом? Или штрафники? Во всяком случае, что-то похожее на танковую «психическую атаку».

За танками, не проявляя особой активности, прячутся автоматчики. Палят в белый свет, как в копейку, шарахаются в стороны от подбитых машин.

Огонь!!!

Держись, старшой! — кричит мне в ухо командир первой стрелковой.

В обеих руках у него по противотанковой гранате.

— Держусь!—кричу я, не слыша собственного голоса. — Держись, ребята! Огонь только по пехоте!.. Огонь!!!

Пряхинскому пулемету тотчас же по уговору откликается «максим» Васи Забелло. Чуть помедлив» начинает хлестко разговаривать пулемет Осинина, за которого я так опасалась. Потом... А это что? Кто-то явно ведет огонь по переднему танку, не причиняя «утюгу» никакого вреда. Кто же это? Болван...

Дайте на минуточку,— прошу бинокль у. ротного. Но подсказывает Соловей:

Это Вахнов.

Ошалел!..

Патроны пережигает. А главное, наводит на себя. Неужели не понимает?.. Я кусаю губы до соленого привкуса и не ощущаю боли. С горечью, до нервной дрожи сознаю, как ничтожна сейчас моя роль командира. Кажется, что есть я тут, что нет меня — один черт. До пулемета Вахнова — рукой подать, а у меня нет возможности его образумить. Кричи — хоть рот разорви, сигналь до обморока — не услышит, не увидит. Я совсем некстати вспоминаю, как погиб под танком комсомольский расчет Шамиля Нафикова, и меня душат злые слезы бессилия. Тем тоже не сумела помочь. Шамиля учили в полковой школе: «Огонь по амбразурам!». «Нафиков, отставить! Молчать! На-фи-ков!..» Танк взревел, подмял под себя пулемет и, вздымая снежные фонтаны, медленно, с сытым урчанием завертелся на одном месте. Нажрался, молох...

Проклятая связь!.. Где ты? Во всяком случае, не на поле боя. А еще говорят, целая академия связи есть. И ничего не могут придумать для нас — самых маленьких, низовых, передних... У нас одна связь — ракеты, но их во встречном бою с обеих сторон так много, что сигналы путаются и сбивают с толку. К тому же, солдат смотрит вперед, а не назад. Остается — собственное горло да проворные ноги таких, как Соловей.

Вытерев мокрое Лицо тыльной стороной ладони, я чмокнула Соловья в висок и в самое ухо:

— Катись мышонком к Вахнову! Отставить танк! Приду — попадет верзиле!.. Ну!

Успеет ли?..

Как я и предполагала, танк, обнаружив Вахнова, круто изменил направление и взял курс прямо на его пулеметное гнездо. Обожгла мысль: а есть ли у них чем отбиваться? Как же так, не проверила. Ах, растяпа! Но ведь и думать не думалось, что «он» тут пустит танки. Все равно — не оправдание. Командир за все в ответе. Но ведь вахновцы не в чистом поле — в траншее. Да, но она мелка... укроет ли?..

Соловей, уловивший маневр танкиста, догадливо возвратился назад. Виновато глядя на меня, развел руками. Но мне было не до этого. Меня заворожил танк.

Теперь он не выглядит таким жалким и безобидным, как издали. Это уже — реальная угроза всему живому. Но, черт возьми, если бы это не был враг, можно бы было отдать должное мастерству механика-водителя: тут могла пройти машина только умельца высокого класса — смельчака и удачника. Два идущие за первым отстали: один из них дымился жирно, как салотопный завод. Остальные, зализывая раны, все еще безнадежно копошились в глине где-то там внизу, у подножия высоты, едва миновав исходный рубеж атаки.

Пушки били прямой наводкой — внакладку, внахлест, рикошетом, не раз брали настырный «утюг» в вилку, а он, точно издеваясь над артиллеристами, как-то уж очень скоро проскочил зону заградогня и, прорвавшись к самой траншее, сделал изумительный вираж на левой гусенице и пополз вдоль фронта, чуть ли не по самой кромке нашего бруствера.

Фашистский танкист отлично сознавал, что он теперь неуязвим для пушек, и потому безбоязненно подставлял фронту правый открытый борт. В самом деле, не будет же артиллерия бить по нему в упор, явно рискуя задеть своих.

Как гусиная шея, дергается тонкий хобот танкового орудия, стреляет неизвестно куда. Мелкокалиберные снаряды с визгом проносятся над самой землей слева направо, вдоль фронта перед нашими позициями. А кажется, что черное жерло пушки направлено прямо мне в грудь. Развоевался... один в поле. Да, но надо все-таки его как-то остановить!..

Кто-то меня окликает. Кажется, ротный Самоваров или даже сам комбат. Тормошит Соловей. Но я отмахиваюсь.