На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986 - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 13

Кто знает, возможно, Листопад и в самом деле не очень любил свою молодую жену, далекую от его всепоглощающих забот.

Однако мать свою он действительно любит, в этом нет сомнения: он часто вспоминает детство, деревню, сенокос, мать, как праздники нелегкой жизни.

И вот любимая, с волнением ожидаемая мать приехала, сын просит ее прожить у него все лето.

«Лето? Ловкий ты, Сашко! — отвечает удивленная мать. — Через две недели жнитва начнется. Я ж теперь голова колхозу, ты и не спросишь. И про Олексия не спросишь…» (Подчеркнуто мной. — Г. С.)

Рассказ матери об Олексии, отчиме Листопада, — один из самых поэтичных в «Кружилихе». Слепой Олексии пытается помочь ей, чем может. Как-то затачивал косы, порезал руки, а не видит, что порезал, спрашивает жену: «Чого это кровью пахнет?»

Листопаду после попрека матери, — сообщает автор, — «до того стало стыдно, даже покраснел». Остановимся здесь, поразмышляем.

Вера Панова от главы к главе как бы подводит к главному герою близких ему людей.

К Уздечкину он, как мы знаем, нетерпим.

К жене — равнодушен; дневник не случайно расшифрован посмертно.

Листопад бездушен и к самым близким людям.

Панова пристально вгляделась в положительного героя сталинской эпохи, любимца партии и что акцентировала, что посчитала доминантой образа, его стержнем?

Бездушие героя, бесчеловечность, нравственную глухоту…

Более всего рады Листопаду, тянутся к нему — жулики (скажем, его шофер Мирзоев, который «широко эксплуатировал» директорскую машину, жил припеваючи).

И — представители партийного аппарата, которые, как и жулик Мирзоев, боготворят его, выгораживают, как могут. Живут при нем как у Христа за пазухой.

Значит, и они преступно корыстны? Их устраивает его сила, пусть даже безнравственная, бесчеловечная?

Смелая и глубокая книга Веры Федоровны подводит к этой мысли каждого, кого еще не отучили думать…

Естественно, прямо сказать об этом Вера Панова не может. И потому Рябухин, секретарь парткома, сила на заводе огромная, для порядка ругает Листопада:

«Ты сукин сын, эгоцентрист проклятый, но я тебя люблю — черт знает тебя, почему». (Подчеркнуто мной. — Г. С.)

Чтобы как-то пройти по минному полю собственных открытий, Вера Панова придумывает смехотворную мотивацию: Рябухин на войне был контужен, на время ослеп, а когда прозрел, «ему казались прекрасными все лица вокруг».

…Слепота партийной власти — и это не предел глубины, а только веха на пути исследования. Вера Панова идет дальше, посягая на неприкасаемое.

Отчего народ терпит Листопада и его холуев? Не справедливо ли беспощадное выражение: каждый народ заслуживает то правительство, которое имеет?

Вот он, представитель народа — Лукашин, бывший солдат, честнейший человек, тихий, работящий, обойденный наградами. Вера Федоровна постоянно подчеркивает, что именно он, Лукашин — олицетворение народа в «Кружилихе». Гораздо позднее, в автобиографии, изданной в 1968-м, через двадцать лет после выхода «Кружилихи», она прямо пишет об этом: «В схватке Листопада с Уздечкиным все время рядом присутствует Лукашин и, не вмешиваясь в спор, напоминает: «Товарищи, товарищи, существую и я…»

Голоса его, конечно, никто не слышит. Лукашин — это своеобразный Теркин на том свете, явившийся в мир задолго до появления Твардовского. Только не улыбчивый, а грустный Теркин. Подземный: у подземных жителей голоса нет…

…Однако роман написан как бы по канонам социалистического реализма; нужна, следовательно, реалистическая мотивация безгласия народа; почему, в самом деле, Лукашин не борется со злом? Бессилен перед подлостью? Что стряслось с героем, олицетворяющим народ?

«В детстве его корова забодало», — отвечают односельчане.

Что имела в виду Вера Федоровна под этим: татарское нашествие, революцию, годы террора и массовой высылки крестьянства?

Простор для мысли читателя…

Такова сила талантливого иронического подтекста в книге, написанной при жизни самого кровавого самодержца, которого только знала земля!

Листопада и таких, как он, повествует автор, держит наверху народная толща; деревенский и полудеревенский рабочий люд, наши вековечные молчальники; привыкшая к произволу интеллигенция, неукротимый Уздечкин, образом которого начинается и по сути завершается изобличение подлой эпохи…Выясняется вдруг, что героически честный, неподкупный Уздечкин, народный страж, борец за огороды и пенсии, человек выборный и уважаемый, так же черств, как и его антипод Листопад, сталинский герой.

Уздечкин черств, правда, не умом, не осознанно и цинично, как Листопад, декларирующий: надо уметь жить так, чтоб «было сладкое», а черств сердцем, измученным всеобщей дерготней, приниженностью, нищетой, деревенской и фабричной. Черств даже к Толику, брату погибшей жены, который молча плачет от безучастия родни, отвернувшись к стене.

Образ Уздечкина, больного человека, страдальца, заслуженно выдвинутого народом, — может быть, самый сильный удар Веры Пановой по системе, иссушающей, мертвящей даже таких людей…

И «положительный» Рябухин, символ партии на заводе, говорящий на чудовищном языке, где смешаны «харч» и «реноме», такой же. Все руководители «Кружилихи», до единого, душевно черствы, бездушны, безжалостны к самым близким людям своим…

По объективной сути они сближены жестоким временем, как и герои-антиподы Виктора Некрасова.

Такова правда эпохи, какой увидела и описала ее в 1944–1947 годах, годах массовых расправ, Вера Федоровна Панова.

Разумеется, расправиться с ней попытались немедля. В журнале «Крокодил» появился издевательский фельетон «Спешилиха». От «Кружилихи» не оставили камня на камне.

Вера Панова была лауреатом Сталинской премии (за повесть «Спутники»); таким тоном со сталинскими лауреатами не говорили — было очевидно, что погром инспирирован отделом культуры ЦК партии, по крайней мере.

Все работы Пановой были приостановлены. На публичных лекциях «люди из публики» начинали задавать вопросы: «Доколе будут терпеть «очернительство этой Пановой?», «Почему на свободе Панова, оклеветавшая народ и партию?»

Панова не стала ждать «черного ворона». Она знала, как в самодержавной России дела делаются… Она написала письмо «на высочайшее имя» и сумела, через Поскребышева, это письмо передать.

Сталин не откликался на жалобы писателей (исключения единичны: Горький, Булгаков, еще несколько имен). Но, случалось, бывал «отзывчив», когда писали литераторы-женщины. Незадолго до Веры Пановой к нему обратилась за защитой Вера Инбер, которую он тоже «оградил от посягательств»…

Восточный деспот, Сталин не считал женщин существами вполне равноправными и уж конечно не боялся их.

…Однако В. Панову предупредили, как и Казакевича: «Смо-отрите, Вера Федоровна…»

Казакевич, как мы знаем, был сломлен после повести «Двое в степи», Вера Панова стала иной после «Кружилихи»…

Даже в шестидесятых годах у нее тряслись губы, когда она вспоминала о тупой и жестокой государственной машине, которая возвеличила ее премией, а одновременно спустила на нее с цепи всю свору лагерных овчарок во главе с Кочетовым.

Да, странная это была победа… Спустя два года после присуждения Сталинской премии за роман «Кружилиха» вдруг появляется в печати ругательное «письмо читателя».

Была и такая форма расправы, она сохранилась и по сей день: «письмо читателя». Это блистательно описано в стихотворении Александра Галича о Климе Петровиче Коломийцеве, знатном рабочем, которому, помните, «чернильный гвоздь» — обкомовский порученец сунул в машине, по пути на митинг в защиту мира, бумажку, чтоб тот познакомился наскоро «со своей выдающейся речью…»

21 сентября 1950 года в статье «Мастерство писателя» дважды лауреат Сталинской премии Вера Панова все еще вынуждена отбиваться от подобных «выдающихся речей» знатных токарей, которые почему-то не могли простить ей, нет, не образ токаря, а образ сановного Листопада.

Странные токари, пекущиеся только о бюрократах!.. Выступать против знатных токарей и весьма незнатного тогда Кочетова становилось все трудней и трудней. Порой уж и головы нельзя было поднять. «Кружилиху» критиковали так, словно книга стала другой.