На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986 - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 12

И по-доброму рассказал также о Сенечке — полковом агитаторе. О самом низовом работнике агитслужбы, таком же солдате, как и все. Сделал Сенечка чучело Гитлера, выставил его над бруствером, немцы стреляют по Гитлеру, а солдаты хохочут.

Говорили, не сойдет Виктору Некрасову изгнание представителей партии из землянки. Сенечка не перетянет чашу весов.

В самом деле, никто из советских писателей на такое не решался.

Шестьсот советских писателей в те дни сидели в лагерях или были уничтожены.

Виктор Некрасов решился…

И, наконец,

3. «Порок наказан, добродетель торжествует».

Или, как позднее простодушно сформулировала министр культуры СССР Е. Фурцева: «Конец должен быть хорошим…»

Начштаба Абросимова, у В. Некрасова, судят и отправляют в штрафной батальон.

Но — для читателя — всего этого как бы нет. Порок не искоренен: кого не застрелили гитлеровцы, добивают абросимовы.

Такова сила повести «В окопах Стадинграда».

Прочтите эту бесстрашную книгу.

Как встретил Запад книгу, открывшую вместе с повестью «Двое в степи» Э. Казакевича правду сталинской эпохи? Заметил ли хотя бы очевидное: в повести сказалось больше, чем автор хотел или решился сказать; что, к примеру, антиподы В. Некрасова — и прекрасный Ширяев, и преступный Абросимов — оба обладают правом на бессудное убийство, «трясут пистолетами»? И отнюдь не только в часы атаки… А трибуналами запугивают лишь второстепенных героев.

Фаворитом в те дни выскочил Константин Симонов. Его командировали в Америку с его строго дозированной сталинистской прозой. Он собрал весь газетный мед.

Это был удавшийся маневр агитропа ЦК: даже те в США, кто пристально и доброжелательно следил за новинками советской литературы, заметили лишь следующее: «Под конец года появился роман «Сталинград» В. Некрасова, хотя во многом повторяющий и подкрепляющий настроения симоновских «Дней и ночей…»

(Точная творческая характеристика постоянного Секретаря Союза писателей СССР К. Симонова, сложившаяся о нем за четверть века, такова: «Симонов всегда первым выскакивает на разминированное поле…»)

«… обе эти вещи, — продолжим обобщающую цитату, — посвященные первому периоду войны, не могут претендовать на ведущее место в литературе и — главное — ничего не рассказывают о том, о чем думают и что встретили люди дома, вернувшись с войны».

Как говорится, отделили пшеницу от плевел…

4. «Затылком к ростомеру»

— Как живете? — спросил у однажды зимой сорок девятого года вполне благополучного писателя К.

— Как? Как и все! — отозвался он со своей одесской живостью. — Затылком к ростомеру…

Мы шли по пустынному Москворецкому мосту; К. объяснил под свист ледяного ветра, то и дело озираясь, не подслушивают ли.

В концлагере под Веймаром был ростомер с отверстием для дула. Заключенного приставляли к нему затылком, будто бы измерять рост. И стреляли в затылок.

Вот и я… Опубликуешь что-либо — ставят к ростомеру. Ждешь в холодном поту, то ли отмеряют, какую премию дать: первую — вторую — третью степень признания. То ли грянет выстрел…

Ставили «затылком к ростомеру» и Веру Панову.

Ее роман «Кружилиха» вряд ли останется в истории литературы как произведение искусства. Он останется памятником общественной мысли. Мысли смелой и честной.

Веры Пановой уже нет, и некому отделить пшеницу от плевел — рыхлых публицистических глав-заставок, рожденных страхом, или от обязательного соцреалистического хэппи-энда — добродетель торжествует! Некому отбросить то, что мысленно отбрасывал читатель.

А жаль!.. «Кружилиха» Пановой приблизила ее к Некрасову и Казакевичу.

Впервые мы разговорились с Пановой в ночном саду, в доме творчества в Коктебеле, в 1966 году. У меня только что закончилась очередная схватка с партийными властями Москвы, и дежурная принесла мне записку. Записка была от Веры Федоровны. Я пошел в коктебельский парк, как на свидание.

«Что вы, что вы делаете?! Такая махина перед вами. переедут и не оглянутся…» — У Веры Федоровны тряслись губы. Лицо было белым. Ни кровинки. Лицо перепуганного насмерть человека…

Это меня поразило. Да кого б не поразило?!

Вглядитесь в ее портрет. Фотография Веры Федоровны открывает почти каждую ее книжку; вы поймете: это человек сложный, сильный. У Пановой прямой, проницательный взгляд серых глаз. Неуступчивый взгляд, властный…

Что привело Панову в такое состояние? В 66-м году, когда время смело уж и Сталина, и Хрущева, когда казалось — и ей, и другим ничто не грозит.

Возможно, она и ранее была не столь отважна, как думали…

Но тем мужественнее ее стремление стучаться в запретные места.

Еще в 1948 году Вера Панова заставила мыслящего читателя задуматься о новом классе.

Именно об этом «руководящем», губящем страну классе бюрократов впервые зашептались тогда многие студенческие аудитории — это закономерно в стране, где выражения «классовая борьба», «классовая ненависть» полвека не сходят со страниц газет, ежедневно гремят по радио. Слово «класс» в столь непривычном контексте старались, правда, не произносить — из предосторожности…

Я не буду останавливаться на повести «Спутники», действие которой разворачивается в санитарном поезде. Это честная и талантливая книга Веры Федоровны о героях и страдальцах; однако она не столь глубока, как социально взрывная проза Некрасова и Казакевича.

Зато вторая книга Пановой поставила ее в один ряд с этими писателями.

В 1944 году Вера Федоровна жила на Урале, в городе, который всегда назывался Пермью, а тогда — Молотовом. В предместье Перми — Мотовилихе расположены гигантские заводы. Здесь, в Мотовилихе, Вера Федоровна и начала свой роман «Кружилиха».

«И хотя я уже писала что-то на своем веку, — говорила она в автобиографии, — здесь впервые узнала, как трудна писательская работа и как она сладостна…»

Вот начало «Кружилихи»: Уздечкин, руководитель профсоюза, заявляет в присутствии всех городских властей: «Никакой согласованности у нас нет. А есть… директорское самодержавие».

Это сказано о заглавном герое в годы сталинского самодержавия.

Нет, это не было случайным совпадением или намеком: все руководители «Кружилихи» — маленькие самодержцы.

Вот, к примеру, главный конструктор Владимир Ипполитович: «Он мог уволить человека неожиданно и без объяснений — за малейшую небрежность, за пустяковый просчет и просто из-за каприза».

Но начнем все же с главного и почти легендарного героя Листопада.

Самодержавие Листопада освещается целенаправленно, с большим мастерством, приемом всестороннего и многоступенчатого обнажения.

Он терпеть не может Уздечкина. Почему?

Процитируем Панову, чтобы не было ощущения своеволия комментатора:

Это легко понять.

Листопад равнодушен не только к неприятным ему людям. Казалось бы, он любит свою молодую жену Клавдию. Но случается несчастье, Клавдия умирает во время родов. После нее остаются дневники; она вела их при помощи стенографии, чтобы никто не мог прочесть. По просьбе Листопада его секретарша расшифровывает дневники. Оказалось, что Клавдия была бесконечно одинока. Рядом с ней жил человек, для которого она, Клавдия, как бы не существовала. «Я — после всего, — писала она для самой себя. — Если я умру, он без меня прекрасно обойдется».

Как-то, когда он пришел с завода и тут же заснул, Клавдия громко спросила, любит ли он ее. «Я без тебя была счастливая, а с тобой несчастливая… Для чего ты женился на мне? Кто ты мне?.. Прости меня, если я требую больше, чем мне полагается, но я не могу жить без счастья…». Этими словами и заканчиваются дневники Клавдии, которые секретарша Листопада так и не показала властительному директору: зачем тревожить его превосходительство?..