Последний платеж - Дюма Александр - Страница 10

— Вы так богаты? — полунасмешливо спросила Пушкина, но уже без нотки любопытства.

— Вполне достаточно, чтобы отвечать за свои слова, — учтиво поклонился Эдмон и мельком перехватил одобрительный взгляд Гайде.

— Император приказал за счет своей казны, то есть государства, покрыть все довольно многочисленные долги моего мужа… За нашей семьей сохранены доходы от издания его произведений. Было бы по меньшей мере неблагодарно принимать при таких обстоятельствах помощь от богатых иностранных меценатов.

Эдмон одобрительно зааплодировал:

— Браво, мадам! Вы вполне достойны гордой и славной памяти вашего великого мужа. Я вижу перед собой наследницу римских патрицианок. Но все же, прошу меня простить за настойчивость. Я должен, я обязательно должен узнать как вы расцениваете роль Жоржа-Шарля Дантеса в вашей трагедии?

Госпожа Пушкина несколько секунд помедлила, видимо, чтобы наиболее точно и ясно сформулировать свой ответ.

— Мой муж, русский поэт Александр Пушкин, погиб от руки барона Жоржа-Шарля Дантеса де Геккерена, — отчеканила она, как если бы голос и тон ее принадлежали бронзовой статуе.

Так же могла бы ответить и парижская гильотина, если бы она обладала даром речи!

Граф Монте-Кристо с еще большей почтительностью поклонился вдове великого русского поэта. Участь Жоржа-Шарля Дантеса была решена этим ответом, приговор ему прозвучал в этих безжалостно точных словах.

— Благодарю вас, мадам, и от своего лица и от лица моей жены, — сказал Эдмон, сопровождая свои слова поклоном. — Теперь мы знаем, как относиться к этому человеку, пусть он окажется даже самым близким нашим родственником… Пусть даже братом.

В этих словах не содержалась угроза мести и тем более кровавой, но нечто в их интонации опять резко насторожило госпожу Пушкину.

— Не забудьте, однако, граф, что моя родная сестра и очень любимая мною Екатерина, состоит замужем за этим человеком. Он ее не стоит, неоспоримо, но было бы очень жаль, если бы кара Дантесу де Геккерену пала и на невинную голову моей сестры. Несчастье в семье иногда может быть более тяжким возмездием, наказанием, нежели удар шпаги или пули из пистолета.

Эдмон чуть усмехнулся:

— Самый тяжелый на свете удар — это удар простой голой руки, так называемая «пощечина»!

Произнеся это, граф Монте-Кристо с особой почтительностью прикоснулся губами руки вдовы Пушкина. И они с Гайде покинули гордую санкт-петербургскую красавицу.

Выйдя на улицу и садясь в свой экипаж, Эдмон сказал, облегченно вздохнув:

— Теперь мои руки развязаны. Так же как беспощадно наказывая Морсера, я сделал все, чтобы как можно более ослабить удар по Мерседес, так я постараюсь поступить и теперь.

Помолчав и как бы умиротворяюще погладив руку Гайде, Эдмон Дантес, граф Монте-Кристо произнес:

— Наше пребывание в России завершено. Теперь можно и должно приступить к разработке нашей дальнейшей программы действий.

Глава VIII

ПРОЩАНИЕ С ВЕЛИКИМ РУССКИМ

Однако прежде чем покинуть пределы России, Эдмон и Гайде решили увидеть хотя бы могилу человека, столь неожиданно вошедшего в их жизнь, в их судьбу. Они хотели бы постоять в грустном молчании возле отвергнутого столицей гроба.

Через содействие неизменно любезного поэта Жуковского и вдовы поэта — их общий друг Александр Гуренин, который не раз бывал у Пушкина в его псковской вотчине Святые горы, согласился быть спутником-провожатым для приезжего графа Монте-Кристо и его супруги.

Белые ночи, хотя и имеют ряд неудобств — мешают людям спать, — однако же обладают неизъяснимым очарованием. Сейчас на пути от Петербурга к Пскову граф Монте-Кристо и его спутники имели возможность насладиться великой прелестью белых ночей.

В этом действительно было нечто неоспоримо волшебное! Не говоря уже о том, что кучеру-ямщику совершенно не нужно было напряженно следить за дорогой, минуя рытвины и ухабы, глубокие колеи, поблескивавшие водой. Своеобразный, чуть зеленоватый свет белой ночи, как бы вбиравший свечение весенней зелени, позволял совершенно как днем любоваться всеми красотами пути.

Леса и рощи были полны колдовского соловьиного пения, способного затмить искусство любой признанной певицы: то чарующий сладостный свист, который похож на любовные сигналы марсельского молодого моряка, идущего на свидание со своей возлюбленной; то словно частая, настораживающая целый боевой батальон, барабанная дробь, рассыпающаяся по густой уже листве дубов и вязов; то вдруг разливающееся, как полноводный ручей, мелодичное течение могучего звука, непостижимого в такой маленькой птичке и в таком крохотном хрупком горлышке!

Но где, на какой ветке или в какой древесной кроне хотя бы, таится пернатый крошка-волшебник? То и дело хочется остановить не сонного и даже не дремлющего ямщика и крикнуть ему:

— Давай, бородач, вместе поищем этого звонкоголосого чудодея, поблагодарим его за то, что вместе со светом этой сказочной ночи не дает нам уснуть, велит любоваться неописуемым, неповторимым этим зрелищем!

О Гайде уже нечего было и говорить! Она вся превратилась в слух и зрение, лишь изредка непроизвольно вскрикивая восторженно-негромко, почти молитвенно:

— Боже, какая красота! Какое очарование, какое чудо. Даже ночью ковры ваших северных цветов прекрасны, неповторимы! Нигде в мире я не видела подобного неожиданного великолепия!

Гуренин задумчиво заметил:

— Ваша супруга, граф, вероятно, нечаянно произнесла два драгоценных для моего сердца слова: «северные цветы». Таково было название пушкинского журнала, любимого народом и им самим, великим нашим поэтом. Надо было быть именно Пушкиным, чтобы придумать такое покоряющее название! Сколько чувств самых разнообразных порождают эти простые, казалось бы, но могущественно-поэтические слова! А сейчас, как раз, когда мы едем как бы в гости к автору этого удивительного словосочетания — колдовство этих слов еще более неодолимо, неотразимо.

Многоцветный ковер полевых северных цветов России в самом деле производил на гостей из Франции огромное впечатление! Какое разнообразие красок и тонов, какая удивительная гармоничность во всей этой кажущейся на первый взгляд пестроте… Лишь немногие из этих своеобразных, поистине северных цветов были отдаленно схожи с цветами южно-французских лугов, и уж совсем ничего общего не имели с пышными, как бы искусственными цветами, разводимыми в княжеских и королевских садах Европы, со всеми тамошними великолепными розами, лилиями, нарциссами, тюльпанами, крокусами. Но как по-своему прекрасны, чарующе привлекательны были все эти скромные по отдельности, однако, сказочные в совокупности своей разноцветные огоньки, которые можно было уподобить щедро разбросанным драгоценным самоцветам!

— А как много везде говорится о суровости вашей природы! — недоуменно повторяла Гайде Гуренину. — Но это же совсем несправедливо! Такая природа не может не породить выдающихся и замечательных поэтов!

Хороши были и проезжаемые гостями леса, рощи, перелески, полные стройных бархатно-белоствольных берез, мощных высокорослых дубов, а то и устрашающе-грандиозных в розовато-оранжевой коре пушистоглавых сосен или щетинистых, островерхих елей, похожих на готические башни гасконских замков.

По просьбе Эдмона, и в особенности Гайде, Гуренин завез их в древний овеянный легендами Псков, на короткое время когда-то захваченный тевтонами и переименованный ими в «Плескау», но вскоре снова вернувшийся в лоно Руси под прежним, родным для русских именем.

Вид его стен, соборов и звонниц говорил сам за себя, красноречиво свидетельствовал о глубокой древности этого форпоста славянизма.

Гуренин, как видно, широко очень эрудированный в истории, пояснил графу Монте-Кристо и его супруге роль, сыгранную такими городами, как Псков и Новгород, в возникновении русского государства, в сохранении его национальной самобытности.

Небольшую остановку, сделанную гостями в Пскове, они использовали для внимательного, полного интереса и уважения осмотра его каменных твердынь, высящихся над не широкой, но крутобережной рекой Великой.