Адмирал Ушаков - Раковский Леонтий Иосифович - Страница 31

X

В следующее лето 1789 года новый начальник Севастопольского флота не заставил себя упрашивать выйти в плавание, — он сам рвался из гавани. Ушаков больше любил ходить в море, чем в адмиралтейство. Он считал, что плавание — лучшая школа для каждого моряка.

Черноморская эскадра все лето крейсировала у берегов, лишь ненадолго заходя в Севастополь пополнить запасы. Турецкий флот не показывался. Зато сухопутная армия турок упрямо лезла в бой. Суворов дважды хорошо сбил с них спесь: нанес туркам страшное поражение при Фокшанах и Рымнике.

Зимою 1789 года Ушаков деятельно готовил суда к выходу в море. А чуть глянуло весеннее солнышко, начал так же безустанно готовить и моряков.

Турецкие корабли были легче на ходу, чем севастопольские, и турки всегда имели численный перевес в орудиях. Ушаков задумал добиться преимущества в другом: в быстроте и четкости постановки парусов и в меткой прицельной стрельбе. Поэтому он с весны стал ежедневно проводить парусные ученья.

— Не тот матрос, кто поразвалистее ходит, а кто хорошо знает морское дело! — говорил он.

И каждый день проводил пушечные и ружейные ученья.

— Чтобы победить, надо уметь готовиться к победе! — наставлял Ушаков. Федор Федорович добивался также более быстрого перестроения флота в море. Он отдал приказ по эскадре:

«Усматриваю я, что некоторые корабли и фрегаты по учиненным сигналам в места свои входят весьма медлительно, а по правилам эволюции и военным обстоятельствам требуется в построении ордеров отменная скорость, посему в подтверждение предписываю чинить следующее исполнение».

В один из первых дней благостного, теплого апреля 1790 года Ушаков в хорошем расположении духа возвращался с эскадрой на севастопольский рейд. Он был очень доволен днем: корабли и фрегаты быстро строились и метко стреляли по бочкам на расстоянии в четыре кабельтова.

А в Севастополе Федора Федоровича ждала приятная весть: Потемкин вызывал его к себе в Яссы. Курьер уже несколько часов ждал адмирала.

Узнав об этом, к Ушакову приехали поговорить обо всем его старые друзья-товарищи, его помощники Голенкин и Веленбаков.

Капитан бригадирского ранга Голенкин командовал авангардом и новым 66-пушечным кораблем «Мария Магдалина», а капитан 2-го ранга Веленбаков — фрегатом «Амвросий Медиоланский».

Ушаков прежде всего передал им последнюю новость, которую привез из Ясс курьер. В этом году светлейший решил лично командовать флотом, а графа Войновича назначил в Каспийскую флотилию. Он продержал Войновича в Херсоне год и три месяца, видимо, только потому, что было неудобно тогда же, после получения Войновичем графского титула и Георгия 3-й степени, усылать его подальше.

В ордере Потемкин не без иронии написал, что избрал Войновича для командования на Каспии:

«По знанию вашему тамошних вод и по испытанию свойств и образа мест тамошних народов, где по бытности вашей несумненно распространили вы в них страх и завели со многими знакомство».

— Вот так здорово! — хохотал Веленбаков. — «Распространили в них страх»! Нечего сказать, распространил: целый год в плену кормил и плодил ханских клопов! Ха-ха-ха!

— Зато действительно «завел знакомство»! — смеялся Голенкин.

— Завел! Этого отрицать нельзя. А конец ордера чего стоит: «Извольте туда следовать немедленно».

— Да, начал за здравие, а кончил за упокой.

— Поди, этот трус боится, как бы персы не захватили его в плен во второй раз! — потешался Веленбаков.

— Его-то и в первый раз не стоило брать! — заметил молчавший Ушаков.

— Вот теперь, Федя, тебе уже никто не помешает встретиться с князем. Увидишь, какой это любопытный человек! — сказал Голенкин, который больше своих товарищей знал Потемкина, потому что служил при нем в Херсоне. — Иногда с дамами заведет разговор о богословии, а случится архиерей, он с ним рассуждает о танцах.

Голенкин не упомянул о том, что Потемкин тратит сотни тысяч рублей государственных денег на любовниц и балы: Федор Федорович был пристрастен к Потемкину и не любил слушать об этом.

— Говорят, у него семь пятниц на неделе, — заметил Веленбаков.

Федор Федорович только покосился на Нерона. Он знал о причудливости характера Потемкина. Знал, что поэтому австрийский принц де Линь, бывший во время осады Очакова при русских войсках, называл Потемкина то Ахиллесом, то Терситом[51]. Но Ушаков снисходительно относился ко всем слабостям Потемкина, так как оценил его большую заботу о молодом Черноморском флоте.

— А ты разве всегда одинаков? — обернулся он к товарищу.

— Сказывают: светлейший очень любит пить кислые щи, — не унимался Нерон.

— Конечно, ты на его месте предпочел бы пить что-либо покрепче, — поддел Федор Федорович.

— Любить кислые щи — это еще не самый большой порок, — улыбнулся Голенкин. — У светлейшего есть грешки и побольше!

— Пусть он любит власть, почет и роскошь, но все-таки он постоянно радеет о величии русского государства! — ответил Ушаков.

— Человек он незаурядный, нет спору. Но в жизни тяжел: мнителен, часто хандрит, — продолжал Голенкин.

— Ты на его месте не так бы еще захандрил, если бы тебе надо было заселять новые земли, строить крепости и города, заводить флот. Нужны люди, пушки, лес, а всего этого нет на месте. Каждый гвоздь, каждую каболку приходится доставать за тридевять земель. При таком положении быть всегда веселым — мудрено! — горячо сказал Федор Федорович.

Приятели не стали спорить с Федей: бесполезно — Ушаков старается не замечать недостатков Потемкина.

С рассветом Федор Федорович отправился на корвете «Красноселье» в Херсон. Теперь уже не приходилось опасаться Очакова: крепость была взята русскими войсками еще полгода назад.

На этот раз Ушаков был уверен, что увидит Потемкина, — никакой Мордвинов не стоял на его пути.

Из Херсона он на лошадях отправился через Молдавию в Яссы.

— Господи, благодать-то какая! — вертел во все стороны головой денщик Федор, сидевший рядом с кучером на козлах.

Он восхищался зеленеющей степью, солнцем, пением птиц:

— Цветочки, птицы! А небо, а степь, ширь, приволье какое! Вот где жизнь!

Ушаков смотрел на него и думал: «Как различны люди: Федору лучше в степи, а мне — в море. В море — настоящий простор. Там бодрый ветер, там крутые волны. Хорошо! А здесь — пыль, духота, и только клонит ко сну».

После десятидневного утомительного путешествия наконец ранним утром подъехали к Яссам. Федор Федорович смотрел на грязный, сонный городишко. На улицах еще не было ни души.

Но чем ближе подъезжали к ставке Потемкина, тем становилось оживленнее.

Вон куда-то промчался курьер. Ямщик нахлестывал лошадей, а офицер устраивался поудобнее в телеге. Вон молдаванин погнал — должно быть, на княжескую кухню стадо гусей. Проехали верхами какие-то офицеры.

Впереди показался княжеский дворец.

По обширному двору пробегали гайдуки, лакеи. Солдаты посыпали свежим желтым песком двор. Ушаков велел подъехать к небольшому домику слева, на крыльце которого стоял солдат с ружьем.

«Это, вероятно, комендантская».

— Кто и откуда? — окликнул солдат.

— Контр-адмирал Ушаков из Севастополя, — ответил ямщик.

Солдат скрылся в доме. Через минуту оттуда, второпях застегивая мундир, выкатился толстый майор.

— Пожалуйте сюда, ваше превосходительство. Давно вас ждем! — сказал он, подбежав к коляске, и на своих толстых, но проворных ножках покатился к флигелю, стоявшему в глубине двора.

— Здесь вам приготовлены покои, — говорил он, распахивая перед Ушаковым дверь.

Навстречу им из комнат торопились лакеи в малиновых ливреях.

Федор в своем тиковом камзоле имел по сравнению с ними совершенно деревенский вид.

Ушакову отвели две хорошо обставленные комнаты.

— Отдыхайте, ваше превосходительство, с дороги, а часиков в одиннадцать князь вас примет. Я доложу, — сказал дежурный майор и выкатился вон.