Адмирал Ушаков - Раковский Леонтий Иосифович - Страница 30

— Мне из твоей вины — не шубу шить! — побагровел контр-адмирал. — Разве им такая пища нужна? Почему в госпиталь не отсылаешь?

— Они поправляются, ваше превосходительство. Как же слать — экипаж-то у меня всего пятьдесят три человека…

— А больных шесть? Поправляются, говоришь? Из кулька в рогожку! — кричал контр-адмирал. — Отослать всех немедля!

Когда начальство ушло из кубрика, больные матросы, забыв о своей хвори, смеялись от души:

— Эк он его, молодец!

— Вот это адмирал!

С «Принцессы Елены» и началось. Как и предполагал Ушаков, на большинстве судов о матросе заботились мало. Больные не отделялись от здоровых. Помещение редко проветривалось. Контр-адмирал осмотрел все, не поленился заглянуть в самые темные углы. Пробовал пищу, пробовал воду, говорил с матросами.

Матросы удивлялись его вопросам: адмирал вникал в их повседневную жизнь. «Граф» никогда не интересовался ими и не считал нужным вступать в разговор не только с больными, как Ушаков, а даже со здоровыми.

Матросы слыхали об Ушакове от друзей со «Св. Павла», кое-кто помнил его по Херсону, и всем сразу стало ясно: этот адмирал — за них, за матроса!

Интересуясь бытом и жизнью экипажа, Федор Федорович одновременно осматривал и сами корабли: прочен ли такелаж, надежны ли якоря и пушки, не разваливаются ли камбузные печи?

— Вот это — настоящий хозяин! — говорили матросы.

Вечером на следующий день контр-адмирал вызвал всех командиров судов к себе. А наутро Севастополь только и говорил о том, кого и как из господ командиров «надраивал» вчера контр-адмирал.

Передавали, ручаясь головой за точность, что и кому сказал Ушаков.

У «Нестора» сушится белье на самом бушприте. Это не фрегат, а прачечная!

На «Иерониме» разводят блох: в трюм намели целые горы мусора!

На «Александре» загнили бочки для пресной воды — пахнут тухлыми яйцами. Немудрено, что много больных.

У «Амвросия» на нижней палубе в углах сырость и зловоние! Люди ленятся подняться наверх.

Сразу же началась работа. Все корабли и фрегаты чистились, мылись, проветривались, как перед большим праздником.

А к адмиральскому дому потянулись поставщики и подрядчики — русские, греки, армяне, евреи. Тут было ясно: разговор пойдет о доброкачественных продуктах для флота. Войнович уделял этому мало внимания, и поставщики сбывали что попало.

Ушаков объявил подрядчикам:

— Сухари поставлять не в кулях, а в бочках. Солонину — только в небольших, пятипудовых, бочонках, чтоб не портилась и не заражала воздух. В рогожных кулях не приму ничего! — стукнул ладонью по столу адмирал.

Подрядчики чесались, жаловались на трудности доставки, на дальнюю дорогу, но согласились. Уходили, сокрушаясь:

— Это не граф Войнович! Тому, бывало, привезешь тысячу-другую апельсинов и лимонов да мешок изюму или бочонок маслин — и поставляй, как и что хочешь. А этот… — крутили они головами.

Била уже четвертая склянка, когда Ушаков разделался с поставщиками, и только хотел идти обедать, как вошел его секретарь, подпоручик Федор Чалов.

(Севастопольцы уже трунили, что у них три Федора: адмирал, секретарь адмирала и адмиральский денщик.)

— К вам, ваше превосходительство.

— Кто? — недовольно нахмурился Ушаков.

— Капитан бригадирского ранга Голенкин.

— А-а, проси, проси! — повеселел адмирал и пошел навстречу своему однокашнику и другу.

— Здравия желаю, ваше превосходительство! Прибыл в ваше распоряжение! — официально, но просто и весело сказал Голенкин.

Ушаков обнял его.

— Рад тебе, Гаврюша! Садись, господин бригадир. Расстегивай крючки. Ты в параде! — улыбнулся Ушаков.

— Дружба дружбой, Феденька, а служба службой!

— И то верно! Вот будем вместе. И Нерон Веленбаков тут. Жаль только, что Павлуши Пустошкина нет.

— А хорошо было бы и его вытащить из Таганрога.

— Пока что светлейший не отпустит Пустошкина с места командира Таганрогского порта. Павла Васильевича за успешную постройку двадцати семи военных судов только что наградили Владимиром четвертой степени. Но, дай срок, я перетяну!

— Спасибо тебе, Феденька, что вытащил меня из Херсона. Надоело на берегу.

— Я просил тебя у светлейшего с умыслом.

— С каким?

— Чтобы поручить тебе командовать авангардом. Ты был при Чесме. Ты не трус, не рохля!..

— Не подведу! — покраснел кудрявый Голенкин.

— Даю тебе один из новых лучших черноморских кораблей — шестидесятишестипушечную «Марию Магдалину». Ты корабль знаешь — он строился у нас, в Херсоне.

— Корабль хороший, слов нет.

— Но вот, Гаврюша, я много продумал: за Войновичем времени у меня оставалось свободного достаточно. То, что мы учили в корпусе, надо забыть!

— Да я и так уж многое забыл, — пошутил Голенкин.

— Нет, не мелочи забыть. Не какую-либо там «Универсальную историю» господина Ла-Кроца или что-то вроде «А были ли у Тиверия дети?», а забыть главное!

— То есть что: линейную тактику?

— Да. Полагается строить ордер-баталии только из двух параллельных кильватерных колонн. Авангард бьется против авангарда, кордебаталия — против кордебаталии, арьергард — против арьергарда. Скажи на милость: что это такое — танец или игра какая?

— Но таковы правила, принятые всеми. Все флоты мира… — пытался возразить Голенкин.

— А помнишь, что сказал Петр Великий: не держися, яко слепой стены!.. Довольно быть слепыми!

— А как же поступать тогда?

— А вот как. Не ждать, когда враг к тебе пожалует, а самому нагрянуть на него! Нападающий всегда имеет преимущество: он готов, а ты нет…

— Это верно, — согласился Голенкин. — Но что же дальше?

— А дальше — никаких «танцев»! Бей по голове, по флагману! Выбьешь вожака — легко управишься со стадом! Помнишь, ты же сам рассказывал, как Спиридов при Хиосе весь удар направил на флагмана.

— Это я понимаю, это верно. А если, например, ты идешь в строе двух или трех колонн, а неприятель в кильватере, тогда как?

— Вот так и навались на него. И не бойся прорезать линию его кораблей!

— Как, броситься в бой не перестраиваясь? — удивился Голенкин.

— Зачем перестраиваться? Только время терять. Бей, да и все!

Голенкин молча покачал головой, видимо обдумывая то, что говорил Ушаков.

— Вот послушай, как при Фидониси было, — продолжал Федор Федорович. — Я кое-как уговорил этого подлого трусишку Войновича, чтобы он позволил мне, начальнику авангарда, действовать по-своему. Встретились с капуданом. У турок сил втрое больше. Если по старым правилам, то мне что полагалось бы сделать?

— Уклониться от боя.

— А, я кинулся в бой! Капудан хотел меня окружить, да не тут-то было: я атаковал его самого. Он — защищаться, а о руководстве боем ему и думать уже некогда!

— Ну, не знаю, — говорил Голенкин, теребя пальцами густые черные волосы. — Как-то непривычно, ново…

— И хорошо, что новь! Вон слыхал, есть генерал Суворов, который под Кинбурном разбил турок. Он воюет по-новому, по-своему. Все кричат: не по правилам, а ему — нипочем. Он бьет врага — и конец! И мы будем бить!..

— И что же, это всегда так надобно поступать?

— Не знаю — всегда ли, тут уж обстановка сама подскажет. А основа одна: старая линейная тактика свое отжила. Долой ее!

Голенкин молчал, видимо обдумывая мысли товарища.

— Знаешь, Феденька, может, ты и прав! — задумчиво сказал Голенкин. — Драться, так драться. Но для этого надо, чтобы командир авангарда был храбр.

— Вот я тебя и выбрал!

— Спасибо, друг!

— Значит, согласен? — протянул ему руку Ушаков.

— Согласен! — пожал ее Голенкин.

— Тогда пойдем ко мне обедать, а после обеда посмотрим вместе, как твоя «Мария Магдалина». Ты ведь, Гаврюша, к девушкам всегда был неравнодушен! — пошутил адмирал.