Живая душа - Трутнев Лев - Страница 34

Мышцы так зашлись в долгом однообразном труде, что Белогрудому все казалось, что он летит, хотя его уже качали не воздушные потоки, а легкая морская зыбь.

Каждый день и каждую ночь прибывали и прибывали на морские банки табуны диких гусей, и меньше и меньше становилось пригодных для питания мест. Птицы группировались на отмелях, вблизи не загаженных нефтью мелководий, и водоросли, с ветвистой, как у проса, метелкой, выедались начисто.

Не щадила гусей и погода. Зачастили штормовые ветры такой напористой силы, что гуси опасались подниматься на крыло, чтобы перелететь с отмели на мелководья, сидели тесными рядами, защищая друг друга от ненастья и терпеливо дожидаясь тишины. Море ревело такими неистовыми звуками, что они заглушали многотысячный гусиный гогот. В тихие лунные ночи стали подкрадываться и морозы, схватывать и без того сузившиеся кормовые мелководья.

Молодой организм Белогрудого требовал много пищи, и голод постоянно донимал его. При малейшей возможности гусь старался поесть, хотя еды в таком скопище птиц почти не было. Инстинкт подсказывал Белогрудому, что ветер и холод отнимают немало энергии, и он всегда старался устроиться в середине стаи, возле какой-нибудь естественной защиты: кочки, камня, кустика травы… Он видел ослабевших после перелета и штормов гусей, малоподвижных, тихих и обреченных. Видел и тех, которые по ошибке, в ночное время, попали на нефтяные выбросы и лишились возможности летать. Многие из них уже погибли от голода, и их тушки полоскались в прибрежных волнах.

Люди сделали все, чтобы лишить гусей спокойной зимовки, – стреляя их на жнивье, не дали накопить достаточно жира, так необходимого для длительного перелета, загубили нефтью обширные пространства кормовых водорослей, чем обрекли на голод множество крылатых зимовщиков.

В тихие темные ночи над бескрайними просторами моря метались световые зарницы, прочерчивали густую черноту долгие лучи прожекторов.

Свет приближался к отмели с двух сторон. Белогрудый, сидевший за камнем, не сразу уловил его жгучую яркость. Он встревожился лишь тогда, когда услышал тугой гул моторов, очень похожий на рокот летающей машины. Ряды гусей, сидевших по краям, ближе к воде, начали напирать на тех, которые сгрудились в середине отмели и с обеих сторон. Свет накрывал их шевелящуюся в ужасе массу.

Белогрудый, подчиняясь общему страху, тоже рванулся в гущу птиц, стараясь спрятаться среди сородичей. Гуси лезли друг на друга, подминая слабых, не успевших подняться на ноги, не устоявших под напором живого вала. В злом неистовстве захлопали выстрелы, затрещала по перьям колючая дробь, пробивая горячие тела птиц. Верхние ряды гусей сорвались в крике на крыло, заметались над отмелью, как летучие мыши, ослепленные неистовой силой света.

Белогрудый ринулся на темную преграду, становясь в резком взлете почти вертикально, но не ощутил удара и пошел вверх, молотя крыльями воздух, теряя всякую ориентировку. Грохот выстрелов и свет гнали его прочь от опасного места, в густоту ночи, в непроницаемые дали. Вся стая разметалась, как сухая листва под ветром, но с Белогрудым летело немало гусей. Это он уловил сквозь рокот моторов и хлопки выстрелов, вырвавшись из адского светового пятна. Определяя друг друга по голосам, гуси постепенно выстраивались в привычные ряды, не понимая потерь, заполняли промежутки в строю, держа привычный интервал. Белогрудый не услышал ведущего гуся, только по крику определил, что и впереди, и сзади летят птицы из его стаи.

Пропал гул моторов, затихли выстрелы, только пятна света, как низкие звезды, искрились в далекой темноте. Но скоро и они исчезли. Острым зрением гуси улавливали лишь слабое свечение морской глади да редкие сполохи далеких прожекторов. Вожаки вели стаю вслепую, изредка издавая тревожный гогот. Скоро они услышали ответные крики и стали снижаться.

Рассвет пришел пасмурный и печальный. Насколько хватало сильного гусиного зрения, плескалась зеленоватая морская вода. Небольшие островки, выступающие из нее, были сплошь заняты гусями.

Белогрудый весь день ковырялся в иле, плавал среди глубоко объединенных водорослей, но лишь едва-едва утолил острый голод. Только ночь заставила его прекратить почти бессмысленное занятие. Резко и густо наплыла темнота, затопив и небо, и море, и опять где-то гулял по морю вседостигающий свет и доносился отдаленный гул тяжелых моторов.

В неустанной тревоге дожидались гуси утра. Белогрудый так и не задремал, чутко прислушиваясь к беспокойным голосам вожаков и всматриваясь в непроницаемую темноту. Снова медленно, но неуклонно нарастал ветер. Его звон будил море. Оно поднималось тяжелыми валами, гулко било по отмели, расплескиваясь по ней каскадами брызг. Вместе с брызгами замелькали в темноте и хлопья снега, чаще и чаще, и скоро они сплошь затянули черное пространство, отгородив гусей и от рокочущего моря, и от непроницаемой ночи. Гуси вставали, отряхивались, снова усаживались, согревая лапы, опять вставали… Слой снега рос, закрывал отмели, схватывал холодом ил, мелкие лужи пресной воды, налитой дождями. Ни поесть, ни попить…

Рассвет проклюнулся красной полосой над густо-синим, усталым в долгой гонке волн морем. Гуси поднимались стая за стаей и уходили в густую, непроницаемую даль. Чтобы не ослабнуть и выжить, они двигались дальше, в более теплые края, где поспокойнее и кормов побольше.

Стая Белогрудого снялась с отмели почти последней. Голодные, озябшие птицы потянули над морем невысоко и небыстро. Только вожаки знали, куда лететь, только они были в ответе перед молодыми птицами за их жизни и за их будущее.

Солнце вынырнуло из воды чистым слепящим диском и высветило сумрачные дали, в которые широко упиралось успокоившееся море. Впереди была чужая земля, но гуси этого не различали: для них не существовало границ. Они знали одно: там, впереди, их спасение.

Болота тянулись нескончаемо и широко, дико заросшие удивительной растительностью, но гуси выбрали места с более низкой травой, напоминающие родную тундру. Много разных знакомых и незнакомых птиц встретило гусей на болотах. Непривычно и вызывающе звучали их крики. Но гуси держались дружно и спокойно. Их гогот умиротворял всех.

Белогрудого удивило тепло, которого он еще не испытывал. Распушив перья, он улавливал горячие струи воздуха и дремал. Пищи хватало вдоволь, и растительной, и животной, но во сне Белогрудый видел родную тундру. Она запомнилась ему такой, какой он узнал ее впервые, – светлой и бесконечно солнечной.

Много диковинных птиц и зверей увидел на чужбине Белогрудый. Днем не смолкал птичий гвалт, то мелодичный, то резкий и громкий, а ночью раздавались дикие крики зверей. Нередко поднималась суматоха среди ночующих птиц, перекатывалась по болотным зарослям, поднимая новые и новые стаи, но вскоре замирала, как волны у берега. Тревоги эти иногда доходили и до островов, на которых прижились гуси, и они взрывались пожаром в беспорядочном хлопанье крыльев и суматошных криках. Но все же на этих диких болотах редко кто беспокоил гусей, а люди там вовсе не появлялись. Казалось бы, живи да живи, но Белогрудый скучал по далекой родине.

Однообразная пища хотя и была сытной, но надоедала, и старые гуси делали широкие разведочные полеты в поисках других, отличных от болот, кормовых мест. Нередко уходили в эти полеты и молодые самцы, а в их числе и Белогрудый. Диковинные леса густо закрывали землю, горизонт заслоняли громоздившиеся в причудливых изломах горы, широко и вольготно голубели болота и озера, разливы разнокалиберных рек. Когда были найдены сладкие, как на родном жнивье, зерна, свисающие прямо к сырым грязям, многие стаи гусей зачастили на них, съедая и вытаптывая целые поля.