Живая душа - Трутнев Лев - Страница 33

Река мощно несла большую воду, крутила по ней воронки, кружевные разводья мелких волн. Далеко от облюбованного озерка гуси заметили подозрительный предмет и насторожились. Откуда-то доносились выстрелы. Покой перелетных птиц был разрушен. Их вожаки знали, что долгого отдыха в пойме не будет. Снова одна за одной уходили станицы гусей в голубеющее небо, снова перекликались, рассматривая с высоты полета открывающиеся дали.

К вечеру исчезла густая зелень. Желтые ровные полосы хлебных полей раскинулись по всему видимому простору. Впереди лежали знаменитые сибирские степи.

Большое, под самый горизонт, озеро блеснуло в отсветах потухающего дня. Многочисленные островки пятнали его поверхность, и гуси стали снижаться. Сил и энергии на дальнейший полет у них не было.

Хлипкие, почти голые отмели степного озера с подсоленной водой, богатые мелкими рачками и личинками, были исконным местом остановки и отдыха пролётных гусей. Ни людям, ни зверю к этим отмелям не подобраться: воды на них – воробью по колено, с зыбкими солонцами, а вокруг полноводные просторы чистого озера.

Белогрудый долго вылавливал в тихой воде мягких личинок, не тревожась и не торопясь. Ночь затягивала отмели быстро и тихо, без знобящего ветра и жгучей изморози.

Утро розово наплыло на обширные воды, зажгло их у кромки соприкосновения с небом, потянуло длинные сполохи до самых отмелей, на которых ночевали гуси. Тысячные их стада затревожились, загомонили несмолкаемым зыбким гоготом.

Вожак сорвал Белогрудого с удобного места своим призывным криком. Стая встрепенулась и взмыла в воздух. Отлетела вниз вода, далекие полосы жнивья[67] зажелтели у горизонта, стали приближаться. В разных направлениях тянулись цепочки гусей к окрестным полям с соломенными кучками, тихим и светлым в своей осенней наготе. Первые станицы птиц уже кружились в низких виражах, усаживались рядами по жнивью. К ним подлетали другие, облюбовывали свободные места. Белогрудый не знал, зачем они летят на эти однообразные полосы, – он еще не пробовал пшеничных зерен и не радовался. Опытные гуси гомонили в восторженных перекликах, торопились вниз, падая крутыми зигзагами.

Уселась на стерне и стая Белогрудого, и почти сразу же гуси уткнулись клювами в жнивьё. Белогрудый проглотил несколько хлебных зерен, напоминающих мелкие камешки речных отмелей, и ощутил их сладкий вкус. Ничего подобного он до этого не ел. Натерянных после жатвы зерен было много и хватало всем.

Тяжелые, под самый язычок набитые пшеницей, гуси улетали назад, в озеро, низко и лениво. Вода хотя и была солоноватой, но вполне пригодной для питья, а птиц одолевала жестокая жажда после сытной хлебной еды.

Однако спокойная жизнь у гусей была всего дня два, пока люди не обнаружили их и не засекли места кормежки.

Опять розовой пеной взметнулась над озером осенняя заря, опять застрочили по чистому небу цепочки гусиных рядов, но тишину озерных просторов всколыхнули упругие выстрелы: охотники встречали низко летящих птиц у кромки воды, на извилистой крутизне берегов. И куда бы ни метнулись гуси, отворачивая от опасных мест, меняя направление полета, почти везде их настигала горячая дробь. Вновь взлетевшие с отмелей птицы набирали значительную высоту, но и на высоте жужжала картечь. Люди меры не знали, они просто стреляли, ничем не рискуя. Для гусей же это кончалось смертью. Нередко картечь на излете задевала какую-нибудь птицу в стае, и где-нибудь за несколько километров от разбойного места силы оставляли раненого гуся, и он или планировал, погибая, или сразу падал комом и разбивался о твердую землю.

Вечером налетел шквальный ветер, поднял на озере зеленые, с белой кучерявинкой волны, прижал птиц к хлипкой грязи. Гул пошел в пустом пространстве, и спрятаться негде: ни тебе моховых кочек, ни кустиков, ни травы. Повернувшись к шальному ветру, гуси с трудом, в низком приседе, удерживали его злые атаки. С бурей, с темной тучей, наплывающей из-за низких береговых увалов, надвигалась ночь.

Необъяснимая тоска и тревога охватили Белогрудого. Он плотнее и плотнее вжимался в сырой солонец с чахлой и редкой травкой и вспоминал теплую солнечную тундру.

Первые заряды снега ударили густо, неистово, закрыли и едва различимые дали, и бушующее озеро, и близкие отмели. В несколько минут гуси превратились в белые округлые кочки, а порывы неожиданной пурги не ослабевали. Ни улететь, ни спрятаться в этом неистовом и слепом пространстве, ни дождаться помощи. В одном спасение – в терпении. К счастью, птицам повезло: туча пронеслась так же быстро, как и налетела, и ветер попритих, потеплел. Гуси отряхивались от снега, разминались, хлопали крыльями, подбадривали друг друга веселым гоготом. Так, в толчее, в переклике, и тянулась долгая неласковая ночь.

Утро осветило глубокие разводья чистой голубизны на небе, темные клочковатые тучки, низко летящие над степью. Гуси выжидали полного рассвета. Того времени, когда все теневые места станут ясными, четко видимыми. Зрение у них очень сильное, но тем не менее серым сумеркам птицы не доверяли.

Когда стая Белогрудого набрала безопасную высоту, пересекая береговую линию, вдали, на полях, захлопали первые выстрелы. Снова охотники, коварно прячась в соломенных или выкопанных в земле засидках, расставив раскрашенные профиля[68] гусей, поджидали их на жнивье, по всему кругу широких приозерных полей.

… Долго искали птицы безопасное место для кормежки, улетев от озера почти на сотню километров, но везде было неспокойно. Выравниваясь в огромный прерывистый шлейф из десятков, сотен больших и малых стай, гуси улетали, растянувшись в пространстве на большое расстояние.

Море Белогрудый сперва почувствовал, а потом и увидел. Встречный напористый ветер держал гусей почти на одном месте. Он приносил острые запахи и солоноватую влагу, оседавшую на перьях птиц микроскопическими частицами соли, называемой морской пылью. Дали вдруг засветились огромными пятнами серебристой ряби, сделались глубокими и прозрачными. Стаи белолобых гусей, летевшие за сотню верст впереди, растворялись в этих глубинах, уходя в кривом скольжении вниз. Белогрудый ощутил необычность просторов, распахнувшихся во всю ширь вселенной, и непроизвольно закричал, интуитивно поняв близкий конец тяжелого, полусуточного, перелета. Силы были на исходе, и жажда отдыха жгла сердце, острой усталостью копилась во всем теле. Ни пить, ни есть Белогрудому уже не хотелось. Измученный его организм жестко требовал лишь одного: отдыха, и если бы не сородичи, окружавшие гуся со всех сторон, строго державшие на последних жизненных пределах свои ряды, он, возможно, давно бы ушел к сумрачной земле в безвольном, падающем полете и наверняка бы погиб. Но каждая птица тянулась друг за другом, как привязанная, и голоса стаи поддерживали их в этом, пробуждали в мышцах почти неземные силы.

Как ни дул морской ветер, а остановить птиц в вечном и древнем движении не мог. Серебристая рябь сделалась реальностью, ожила, заплескалась легкими волнами. Низко поплыли над ними гусиные станицы, подтягиваясь к темнеющим у горизонта отмелям. Там на тихой, в водорослях, воде уже двигались в бесконечных перелетах тысячные стаи водоплавающих птиц, скопившиеся с огромных территорий.

Сильнее и острее запахло морем. Коричневатая зелень закрыла прозрачную глубину. Вожак повел стаю Белогрудого на посадку, но неожиданно размашистое, неохватное низкому взгляду пятно черной вуалью заслонило воду. Старые гуси, летящие впереди, тревожно закричали, пошли на подъем, поджимая уже вытянутые для посадки лапы. Белогрудый не понял их тревоги, только неприятными испарениями его окатило. Черная кайма потянулась и дальше, к самому горизонту, – это нефтяная пленка зацепилась за водоросли морских мелководий – банок. Она была опасной для птиц. Но не все птицы знали об этом. Наконец гуси нашли подходящее место для отдыха и с тяжелым хлопаньем перетруженных крыльев опустились на воду.