Живая душа - Трутнев Лев - Страница 32

Молодой белогрудый гусак, пока нелётный и неопытный, пробился в мелкий кустарник и сунулся под моховую кочку, вытянув шею, – страх придавил его к земле.

Еще долго раскалывался воздух выхлопами кружившей над болотом машины. Потом она грохотала на одном месте, сотрясая хлипкую приозерную почву, – люди собирали трофеи, – и только после этого стала удаляться в поблекшие дали, тише и тише напоминая о себе.

Звон гнуса снова повис над тундрой. Лишь отдельные вскрики гусей, ищущих свои стаи, печально раздавались над озером.

Гусак вылез из-под кочки и, помогая себе крыльями, рванулся туда, где когда-то было гнездо, из которого он, вылупившись из яйца, вывалился в теплую, прогретую незаходящим солнцем воду, где жила его семья. Молодого гусака окружили знакомые птицы, но своих близких среди них он не нашел, хотя плавал и кричал долго, почти всю короткую ночь.

Редко кто из молодых гусей старался отогнать приблудного гусака от своей стаи. Чаще всего его оставляли без внимания. Тем более что таких одиночек перволетков было на озере немало. Кормясь или отдыхая, Белогрудый постоянно ощущал чье-нибудь присутствие поблизости и мало тревожился. Тоска по утерянной семье гасила почти все его другие чувства, медленно, постепенно утихая.

Скоро вместе с другими стаями Белогрудый начал осваивать низкие и высокие полеты, секреты построения в цепочки и треугольники, команды вожаков, одновременно подробно запоминая ориентиры тундровых просторов. В нелегких этих учениях истаивало короткое полярное лето, креп и набирался сил Белогрудый…

Темнее и холоднее становились ночи. Тундра окрашивалась густым багрянцем. Трава грубела и жухла. На узкой косе между двумя озерами гуси плотно сдвигались в чутком ночном сне. Молодые занимали середину, а по краям тянулись ряды старых опытных птиц.

Белогрудый не любил тесноту и всегда старался держаться поближе к краю, и обязательно с подветренной стороны. Здесь почему-то всегда было меньше претендентов на моховые подушки, а спать на них – удовольствие: и мягко, и тепло. Но очень скоро Белогрудый понял свою оплошность. Ветреной, жгуче-холодной ночью он так засиделся в своем теплом гнездышке из мха, что не услышал, как все огромное скопище гусей с тревожным гоготаньем стало смещаться к воде. Только чудо спасло Белогрудого: молодой неопытный песец, прыгнув из коварной темноты, не смог достаточно крепко ухватить его за гузку. Зубы зверя лишь больно царапнули кожу на уязвимом месте, срезав перья. Вскрикнув от боли и страха, Белогрудый взвился в ночное небо и, одурев от неожиданного ветра, пронесся долгим кругом над озером, пока не успокоился и не различил белое расплывчатое пятно воды. С тех пор он мостился ближе к озерному плёсу. Там было сырее и не так удобно, но безопаснее: всякий зверь идет не от воды, а к воде и на ветер. Только раз белая сова совсем низко проплыла в мягком полете над краем гусиного сборища, едва не задев Белогрудого когтистыми лапами, – хищники всегда хватают крайних и отстающих, – и после этого гусь, как все молодые птицы, стал уходить в середину стаи.

Ночь была особенно холодной. Белогрудый глубоко поджимал лапы, прятал клюв между крыльями, но все равно чувствовал озноб. Плотная темень и морозная тишина сковали тундру, лишили ее живого дыхания. Даже гуси-говоруны помалкивали в тревожном оцепенении.

На рассвете, когда заблестело от дальнего света озеро, птицы стали медленно двигаться к воде. Но их тела не погрузились в привычную и приятную стихию, а клювы натолкнулись на неподатливую твердь. Только старые гуси топтались в тревожных хлопотах на своих сторожевых местах, гогоча перед дальним полетом.

Низкое солнце поднялось лениво, тускло, и тундра засветилась под теплыми его лучами, чуть-чуть повеселела. Проголодавшиеся за ночь гуси стали кормиться, щипля холодную от инея траву и глотая ее вместе с изморозью. Тревожное волнение охватило всех птиц, и беспрерывный гогот висел над застывшими озерами.

Белогрудый почувствовал беспокойство сразу, как только уловил слабые отсветы далекого рассвета, но не мог понять его и еще больше возбуждался, махал крыльями и кричал, вторя стаям, бестолково, неопределенно.

И вот станица[65] за станицей начали подниматься гуси с родных застывших озер и уходить в сторону солнца.

Белогрудый прибился к одной из стай. Ему даже место уступили посредине строя, как гостю и сильному гусаку, способному потянуть за собой в полете более слабых перволетков.

Широко и глубоко открылась перед птицами тундра, вся в блестевших пятнах озер в золотисто-желтой оправе, в голубых жилках рек, в мутно-сиреневых далях, накрытых бирюзой небесного пласта. И далеко впереди, и сзади, и слева, и справа, и вверху, и внизу строчили в прозрачном пространстве гусиные стаи: большие и малые, узкие и широкие… И блаженство полета, и радость новизны охватили Белогрудого. Он закричал переливчато-длинно, и ему ответили, и неумолкаемый гусиный переклик висел над тихой осенней землей.

Наконец в дымке далей проступила безбрежная зеленая полоса, увеличиваясь и расширяясь с каждым часом. Гуси примолкли, но не замедлили полета, устремляясь все дальше и дальше на юг…

Солнце скатилось на зеленую стенку тайги, и гуси потянулись за ним, плавно снижаясь. В зачерневших лесах все больше вязалось друг к другу речных петель, шире белели оловянные пятна озер. Но стаи нацеливались на широкую пойму[66] реки, мощным поясом разрезавшую зеленое лесное море. Она, белесая, в островах, походила на их родную тундру.

Стая Белогрудого заняла небольшое круглое озерко, окаймленное кустарником, и, напившись и накупавшись, гуси потянулись к берегу, на траву, на кормовые места.

Тягуче и низко прогудел на реке теплоход, потом пророкотал мотором скоростной катер, потом еще какие-то звуки донеслись оттуда.

Белогрудый слушал их и тревожился: в сравнении с тундровой тишиной жизнь большой реки была непривычно шумной.

Пойма немела в надвигающихся сумерках, погружалась в чуткое оцепенение. На далеком яру густо зачернела тайга. Оттуда донесся глухой крик филина, непонятный Белогрудому, пугающий его. На озерке взыграла какая-то крупная рыбина, плеснув у берега волной, и гуси насторожились: опасность таилась и на ночном берегу, и на зачерневшей воде. Тесно и напряженно топтались птицы на узкой песчаной полосе, разделившей землю и воду.

Блестки звезд рассыпались по небу, излучая мерцающий холодный свет, и словно от него накатывалась на землю белая изморозь.

Утром вожак потянул стаю к реке. Белогрудый видел и другие стаи, в беспорядке летающие над поймой. Река открылась просторным разворотом плёса с темным бором по крутому берегу, лесистыми островами. Длинные косы желтовато-белого песка остро вклинивались в кудрявые ветки могучего течения, распарывая их на более мелкие струи. На многих отмелях лепились отдыхающие гуси.

Стая прошла над длинным серповидным островком и начала опускаться на широкую песчаную косу с одинокой парочкой гусей у кромки воды. Гуси закричали, разворачиваясь в плавном скольжении вниз, но ответа не поступило. Что-то изменилось на ровной поверхности косы. Вожак тревожно гaгакнул, стал торопливо набирать высоту. За ним ринулись остальные. Глухие выстрелы кинули вдогонку гусям крупную дробь. Она защелкала по тугим крыльям, а один первогодок качнулся и стал быстро снижаться. Белогрудый заметил темное пятно на его белесом брюшке и еще пуще заторопился.

Облетев ряд островов, стая спустилась на одну из узких кос, почти в середине реки. Белогрудый с удовольствием стал глотать твердые, заметные среди песка камешки: с их помощью грубый корм перетирается быстрее.