Александр Суворов - Григорьев Сергей Тимофеевич - Страница 57

– Граф! Дорогой дядюшка, – говорил офицер, – вы ставите меня в отношении государя в положение плачевное. Скажу больше: вы губите и себя и меня. Всех нас! Наташу, то есть графиню Зубову, Олешевых, Горчаковых, Хвостова, Аркадия.

– Здесь написано «графу Суворову», а надлежало: «графу Александру Васильевичу Суворову», – сказал Суворов.

– Милый дядюшка, вы один Суворов! – воскликнул Горчаков. – Что такое? – спросил он, заметив Николева.

«Приставник» учтиво поклонился и ответил:

– Честь имею поздравить, ваше сиятельство, со счастливым прибытием!

– Благодарю. Будь и ты, братец, здоров. Что скажешь?

Николев гордо выпрямился и ответил:

– В родстве с вами, сударь, быть не имею удовольствия. Коллежский асессор Юрий Николев, имею честь, – сказал он, приставив к груди дрожащий палец. – По высочайшему повелению и равносильно инструкции господина генерал-прокурора я не имею права вас сюда допускать. И сколь мне ни прискорбно, я почтительнейше прошу ваше сиятельство сию же минуту оставить это помещение и немедленно покинуть село Кончанское Боровицкого уезда Новгородской губернии.

Горчаков терпеливо выслушал Николева.

– Очень рад, что вы явились тотчас, сударь. Имею объявить вам словесное приказание князя Куракина: генерал-прокурор находит ваше пребывание здесь более ненужным и предлагает вам немедля отправиться домой, в Москву.

– Не имея письменного приказания… – начал было Николев.

– Чего вы еще хотите! – вскричал Горчаков и, взяв со стола бумагу, подал ее Николеву. – Вот, читайте.

Николев прочел:

Николев на цыпочках подошел к столу, держа бумагу так, словно нес чашу, до краев налитую вином, боясь его расплескать. Суворов сидел, склонясь к карте Италии. Николев положил письмо императора на стол.

– Скверными устами не смею коснуться слов, начертанных рукой монарха. Лобызаю мысленно! Волю монаршую исполняю… Граф, вы вольны поступать, как угодно вашему сиятельству. Но осмелюсь вашему сиятельству просительнейше доложить, – обратился Николев к Горчакову, – служа безвозмездно, не имею ни малейшей возможности покинуть сии места.

– Вам пожаловано пять тысяч рублей, кои вы в свое время получите, – сказал Горчаков.

– Пять тысяч! Господи боже мой! Не смею верить! Безмерна милость монаршая! – воскликнул Николев и покачнулся.

– Фомка! – крикнул Суворов.

Вошел староста Фома Матвеич.

– Отведи, Фомка, Николева домой: у него от монаршей милости ноги подкосились.

– Пойдем, ваше благородие, отдохни, – сказал Фомка, взяв Николева под руку.

– Погоди, мужик! Ваше сиятельство, граф Александр Васильевич! Поздравляю! Не могу умолчать! Радуюсь. Преклоняюсь. Повергаюсь. Вы – Цезарь! Ганнибал! Александр Македонский! Фридрих! А я, я – таракан! Меня отведут в нетопленую избу, и я там замерзну, как подобает таракану. Именем монаршим взываю к вам, сиятельный граф, не дайте замерзнуть таракану, бедному таракану!..

Николев заплакал. Горчаков рассмеялся.

– Фомка! Баня у нас еще не выстыла? – спросил Суворов.

– Нынче топлена. Хоть париться!

– Сведи его благородие в баню да дверь за ним там припри накрепко. А то он будет колобродить. Вина не давай. Спиной ответишь!

Фомка вывел Николева. Тот не сопротивлялся.

– Каков негодяй! – воскликнул Горчаков. – И вы, дядюшка, осуждены были его терпеть!

– Несчастный человек, – тихо ответил Суворов.

Дубасов внес чай и ром, и Суворов с племянником снова обратились к предмету своей беседы. Горчаков пил чай, щедро разбавляя его ромом. Он убеждал дядю все горячей и горячей, наконец предложил ехать с ним в Петербург немедленно: государь нетерпелив, скор и в милости и в гневе, переменчив – надо ловить мгновение фортуны.

Суворов слушал племянника равнодушно и наконец спросил:

– А что слыхать у вас о Бонапарте? Где он? Что творит?

– Ах! – воскликнул Горчаков. – Как это я мог забыть!

Он выбежал из горницы и тотчас вернулся с пачкой газет, перевязанных пестрым шнурком.

– Его величество, зная ваш интерес, дядюшка, просил передать вам. Тут вы кроме венских и берлинских найдете несколько запретных парижских, полученных из Берлина с курьером. Бонапарт продолжает дивить Европу своим проворством…

Суворов начал просматривать газеты. Читая, он словно вернулся домой после долгой отлучки, когда из поспешных слов близких людей остается догадываться, что многое переменилось, но не знаешь еще всего, что случилось, а сразу пересказать невозможно.

Газеты разрозненно сообщали, что французы готовятся, сохраняя все в тайне, к какому-то большому походу. Во главе армии, наверное, станет Бонапарт. Ионические острова захвачены французами. Англичане опасаются за остров Мальту… Бонапарт вернулся из Италии в Париж. Директория встречала его торжественно в Люксембургском дворце. Толпы народа стояли по пути триумфального шествия Бонапарта на улицах Парижа, бурными криками и рукоплесканиями приветствуя завоевателя Италии.

– Завоевателя Италии! – воскликнул Суворов. – Он с Италией покончил?

– И это для вас новость, граф? – удивился Горчаков. – Бонапарт добрался – что там Италия! – почти до самой Вены. Роялисты снова восстали в Париже, и опять несчастливо. Пишегрю, председатель Совета Пятисот, схвачен и отправлен в Гвиану отбывать каторгу. Австрийцы решили мириться. 7 октября 1797 года в Кампоформио подписан мир между Австрией и Францией[187]. Бонапарт вел себя в Италии не как генерал, а как монарх. Попросту он ее дочиста ограбил: всё из Италии – и золото и ценности – было свезено в Париж.

– Австрияков кто не бил! Но что же сами итальянцы?

– Ах, дядюшка! Почитайте парижские газеты. Там пишут, что Бонапарт принес Италии свободу на штыках своих солдат. Что великий итальянский народ сбросил иго королей и монархов. Все вдруг сделались республиканцами. Берутся за оружие, чтобы помогать освободителям-французам. А почитаешь венские газеты, видишь, что все это сущий вздор, что Бонапарт отзывается об итальянцах с презрением, а вместо свободы Бонапарт принес ужас. За ничтожную провинность он велел перебить все население города Луго. А город Бинаско за то, что там убили одного французского солдата, по приказу Бонапарта истребили огнем, пере кололи все население, включая женщин и детей! Он велел расстрелять всех чиновников города Палии, а сам город отдал на разграбление своим солдатам. Какое варварство, какая дикая жестокость!

Говоря это, Горчаков волновался. Суворов, не перебивая его, слушал, а когда тот умолк, проговорил:

– Достоинство воина – храбрость, а доблесть его – великодушие. Мы жителей не убивали и не обирали. И если придется, мои богатыри будут воевать в Италии не ради добычи! Войны не миновать, иначе Павел меня не звал бы!

– О войне нет речи, дядюшка…

– Зачем же он меня зовет?

– Это нетрудно понять. Сделав вам комплимент, скажу: он вас, дядюшка, немножко боится – нет, не персоны вашей, а от самого звука имени вашего трепещет! Оно воодушевляет все русские сердца. Вас любят в полевых войсках. Гвардия сейчас только о вас и говорит. Держать вас в унижении далее опасно для самого принципа императорской власти. Остается одно: сделать великодушное движение, протянуть вам руку примирения. Он это сделал. Вам надо ехать!

– Стало быть, так: я ему не нужен. Почему он написал «графу»? Он мог написать «фельдмаршалу».

– Ах, Александр Васильевич! Да вы знаете его – ведь он педант. Форма для него – всё. Поверьте, он вам вернет жезл фельдмаршала при первом разговоре.

– Не поеду! Ты, дружок, сосни, а мне пора на колокольню, к службе звонить…