Горний ужас - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 3

Я надеялся вскоре достичь тех слоев атмосферы, где царит абсолютный покой, но с каждой тысячей футов подъема ветер только усиливался. Самолет стонал и дрожал всеми своими стыками и заклепками, а когда я на огромной скорости (не знаю, передвигался ли кто-нибудь быстрее) закладывал виражи, чтобы повернуть, ветер отбрасывал мой легкий моноплан обратно. Если бы я просто стремился установить рекорд высоты, то мог бы обойти этот циклон стороной. Но я преследовал другую цель и, поднимаясь по спирали, вынужден был то и дело поворачивать, направляя машину против ветра, дабы не отклониться от выбранного маршрута. По моим расчетам, воздушные „джунгли“ располагались прямо над Уилтширом, и нельзя было пересечь внешние края облаков в каком-нибудь другом месте, сведя на нет все усилия.

Когда около полудня я добрался до девятнадцати тысяч футов, ветер разбушевался не на шутку, так что я с некоторым беспокойством стал посматривать на опоры крыльев, опасаясь, что они не выдержат. Я даже надел парашют и прикрепил его крюк к своему кожаному поясу приготовившись к худшему. Теперь малейшая неисправность машины могла стоить мне жизни. Но, несмотря на то, что под мощными порывами ветра каждый трос, каждая стойка вибрировали и гудели, как струны арфы, моноплан держался молодцом, оставаясь покорителем природы и хозяином неба. Конечно же, преодолевая границы, определенные Создателем, человек и сам ощущает в себе частичку божественной силы и благодаря бескорыстной героической преданности своему делу способен достичь небывалых высот, что доказал и этот полет. А пустословы рассуждают о вырождении людей! О каком вырождении можно говорить, когда летопись человечества состоит именно из таких историй?!

Пока эти мысли проносились в моей голове, я поднялся на чудовищную высоту, продолжая бороться с ветром, который то бил мне в лицо, то завывал у меня за спиной. И земля, и облака остались так далеко внизу, что серебряные изгибы и холмы сгладились в ровную сверкающую поверхность. Внезапно меня накрыло волной доселе не ведомых чувств, такого страшного опыта в моей жизни еще не было. По рассказам других пилотов мне было известно, каково это — оказаться в сердцевине вихря, который наши соседи французы называют tourbillon, но я никогда не испытывал ничего подобного на себе. Огромный, как широкая река, стремительный поток ветра захватил меня и понес, пытаясь затянуть в свои вихревые водовороты, пока ему это не удалось, и я неожиданно очутился в самом центре одного из них. Моноплан, завалившись на крыло, вошел в штопор с такой скоростью, что я на пару минут почти потерял сознание, пока он камнем падал вниз. Тысячи футов как не бывало. Только пояс удержал меня в кресле — почти бездыханный я полувисел над фюзеляжем. Но я способен выдерживать высокие перегрузки — это мое ценное качество как пилота. Придя в себя, я почувствовал, что падение замедлилось. Водоворот больше походил на конус, чем на трубу, и я достиг его вершины. Перенеся вес тела в одну сторону, я сумел выровнять самолет и вырвался из смертельных объятий ветра, в одно мгновение уйдя вниз из эпицентра вихря. Тогда, все еще потрясенный, но уже радуясь победе, я с непреклонным упорством снова начал подниматься по восходящей спирали. Сделав большой круг, чтобы избежать опасного места, я благополучно миновал водоворот, и вскоре мой моноплан уже парил над воронкой целым и невредимым. Спустя час я достиг двадцати одной тысячи футов над уровнем моря. К счастью, мне удалось опередить бурю, и теперь с каждой сотней футов подъема ветер становился все слабее. Но было очень холодно, и я почувствовал тошноту, вызванную разреженностью воздуха. Впервые за этот полет я воспользовался кислородным баллоном. Вдохнув живительного газа, я всем своим существом ощутил, как сердце гонит кровь по жилам, наполняя меня энергией. Опьяненный кислородом и восторгом победы, я кричал и пел, поднимаясь все выше и выше в негостеприимном холоде этого внешнего мира.

Я знал, что воздухоплаватели, пытавшиеся установить рекорды в открытой корзине, нередко теряли сознание, как это произошло с Глейшером и, в меньшей степени, с Коксуэллом, которые достигли на аэростате в 1862 году рекордной высоты тридцать тысяч футов. Тяжелая аноксия у аэронавтов была вызвана быстрым вертикальным подъемом, из-за чего они не успели акклиматизироваться. Но если подниматься плавно, постепенно привыкая к пониженному барометрическому давлению, таких тяжелых последствий не наблюдается. Более того, примерно на той же высоте я обнаружил, что достаточно долго могу дышать без кислородного баллона. Однако было очень холодно — мой термометр показывал ноль по Фаренгейту.[— 18° по Цельсию.] В час тридцать я находился уже на расстоянии семи миль от поверхности земли и тем не менее упорно продолжал подниматься. Но вскоре разреженный воздух перестал давать необходимую опору для крыльев, вследствие чего угол моего подъема значительно уменьшился. Было ясно, что даже для легкого моноплана с таким мощным двигателем есть предел высоты, преодолеть который мне не удастся. В довершение бед один из цилиндров двигателя снова забарахлил. И мое сердце сжалось от предчувствия неудачи.

А тут еще, вдобавок ко всему, что-то просвистело мимо меня, оставив за собой туманную дымку, и взорвалось с громким шипящим звуком, выбросив облако пара. На мгновение я растерялся и не мог понять, что случилось. Затем вспомнил, что Земля подвергается непрерывной бомбардировке метеоритами и вряд ли была бы обитаемой, не сгорай они почти во всех случаях во внешних слоях атмосферы. Для меня это стало откровением, новым опытом того, какие опасности подстерегают пилотов на большой высоте. Когда я приближался к сорока тысячам футов, еще два метеорита пронеслись в непосредственной близости от моего самолета. Не сомневаюсь, что в самых верхних слоях атмосферы риск столкнуться с космическим телом более чем реален.

Альтиметр показывал сорок одну тысячу триста футов, когда я понял, что дальнейший подъем невозможен. Мой организм по-прежнему был способен переносить тяготы высоты, но машина достигла своего предела. В разреженном воздухе, не дававшем почти никакой опоры крыльям, самолет постоянно заносило, и он не слушался управления. Будь двигатель в лучшем состоянии, я, вероятно, смог бы подняться еще на тысячу футов, но два цилиндра не работали. Если я так и не достиг нужной высоты, то вряд ли мне удастся это в ближайшем будущем. А вдруг уже достиг? Моноплан планировал в верхних слоях атмосферы словно огромный ястреб. Я позволил ему опуститься до сорока тысяч футов и с помощью бинокля Мангейма стал внимательно осматривать окрестности. Небо было исключительно ясным. Никаких признаков неведомой опасности, тайну которой я надеялся разгадать, не наблюдалось.

Обозревая небесные просторы, я вел самолет небольшими кругами, пока вдруг не сообразил, что правильнее будет расширить зону поисков — ведь когда охотник в джунглях ищет дичь, ему необходимо как можно больше двигаться. Воздушные „джунгли“, существование которых я предполагал, должны были располагаться где-то над Уилтширом, то есть к юго-западу от меня. Земля лежала далеко внизу, накрытая плотным серебристым одеялом облаков, компас не работал, поэтому я определил направление по солнцу и четко ему следовал. Правда, горючего, по моим расчетам, осталось всего на час, но я мог израсходовать все до последней капли и вернуться на землю, планируя.

Внезапно вокруг меня стало происходить что-то непонятное. Воздух потерял свою кристальную чистоту. Теперь он был наполнен обрывками каких-то удлиненных субстанций, больше всего напоминавших дым от сигарет. Причудливые завитки и кольца медленно кружили, извиваясь в лучах солнца. Когда моноплан прошел сквозь них, я почувствовал на губах слабый маслянистый вкус, а на деревянных частях самолета появился жирный осадок. Даже разреженная атмосфера уплотнилась за счет квинтэссенции странной материи органического происхождения, скопления которой простирались на много акров, теряясь где-то вдали. Нет, это не было формой новой не известной мне жизни. А может, это то, что осталось от жизни? Может, это ошметки органической пищи каких-то неведомых гигантских существ, как планктон — для могущественного кита? Я все еще был поглощен размышлениями, когда, посмотрев вверх, увидел самое невероятное из того, что когда-либо приходилось видеть человеку. Трудно описать словами картину, представшую моему взору очевидца в этот четверг, но я попробую.