Белый шиповник. Сборник повестей - Алмазов Борис Александрович - Страница 24

“Что ж я-то молчу как дура!” - думала Катя. И ей так захотелось чем-нибудь тоже удивить городского мальчика, который так много знает совершенно непонятных вещей.

- А у нас оборотни водились! - сказала она.

- Как оборотни? - не понял Петька.

- А так - целое село могло невидимым стать! - сказала Катя отчаянно, потому что сама не очень верила в эту историю.

“Врёшь”, - чуть было не сказал Петька. Но не те у них с Катей были отношения, чтобы сказать такое слово. Кроме того, поскольку Петька сам был врун неисправимый, он как профессионал уважал чужую выдумку.

- Не может быть! - только и сказал он вежливо.

- Ещё как может! - На глазах у Кати навернулись слезинки, потому что уж больно неловко было ей отстаивать эту сомнительную сказку. - Вот мы сейчас в Староверовку едем, там эти оборотни и жили! Староверами назывались. Они сюда от царя убежали. Послал царь слуг своих и полицейских, они приходят - деревня есть, а людей нету… Уйдут царские слуги - опять староверы появятся, вернутся - нету их! Так вот двести лет и не мог их царь обнаружить…

- А может, у них подземелье какое было?

- Да уж какое подземелье! - поправила платок Катя. - Тут копнёшь - вода выступает. А староверы и вовсе на краю болота жили…

- Так они в болото прятались, как собака Баскервилей!

- Да болото-то непроходимое! Трясина! Сколь разов мужики пробовали пройти! Да их и царь заставлял - не пройти! Кабы была через болото дорога, не побили бы в Староверовке партизан - не ехали бы мы сейчас на митинг, - вздохнула девочка. - Партизан-то фашисты в этом месте постреляли… В сорок втором году.

- А где же оборотни были?

- А где им быть - обернувшись были. Невидимые. Пустая была в ту пору деревня.

- Что ж они партизанам-то не помогли?

- Кто их знает… Не смогли, значит.

Ребятня в санях затихла и со страхом слушала Катю. Тот, кто просил Петьку застегнуть лифчик, уже совсем надул губу, собираясь зареветь, да всё не было подходящего момента.

- Ну, а потом-то они появились? - спросил Петька.

- Появились! Схоронили партизан. А потом и сами погибли!

- Как погибли? - чуть не подпрыгнул Петька.

- Какая-то часть эсэсовская на них наскочила. Стали требовать, чтобы староверы их через болото перевели. Фашисты из наших тылов к своим пробивались. Стали, значит, требовать, а староверы ни в какую! Ну они их всех в избу загнали и сожгли.

- Как сожгли? - не понял Петька.

- Обыкновенно… огнём.

- Ы-ы-ы-ы-ы! - наконец заревел карапуз, и за ним сейчас же принялись реветь остальные малыши.

- Да чего вы! Да что вы! - приговаривала, обнимая их, Катя. - Да я вас не дам никому! Ну, не плачьте…

- А много их было, староверов?

- Двадцать семь человек с детишками. Три семьи, в общем. Там на памятнике партизанам и их фамилии написаны. Мы их всех вместе поминаем.

- Что же они не обернулись?

- Не знаю… - ответила девочка. - Бабушка Анисья говорит, что они весной и осенью силу теряли, колдовать не могли…

- И никто не уцелел? Не спасся?

- Один человек. Егерь Антипа Пророков.

Петька даже вздрогнул. Опять это имя!

- Бабушка Анисья говорит, что он колдун! Оборотень. Что он в любого зверя может превратиться и по воздуху летает… - Катя утёрла нос успокоившемуся малышу. - А может, врёт! Антипа-то у неё сына на браконьерстве поймал и в тюрьму посадил. Такой у неё сын бандит был - так ужас. Вот бабка и несёт на егеря напраслину. Всё бегает по дворам и кричит: “Мой-то сынок какой стрелок! Из винтовки в гривенник подброшенный попадал, сколько он раз в Антипу стрелял, не может быть, чтобы мимо! Оборотень Антипа - сквозь него пули проходят…” Вообще, она плохая бабка - злая. Не то что твоя!

“Моя, - подумал Петька, и ему вдруг стало хорошо от этих слов. - Моя бабушка”. И он вспомнил и блины, что совала ему бабка сонному, и её взгляд, когда он ел, и руки коричневые, шершавые… “Моя бабушка!” - прошептал он.

- А папа бабку Анисью не любит. Говорит, что она всё врёт и напраслину самую нелепую на человека возводит… А Пророков жив остался, потому что его на ту пору в селе не было… Он на охоте был. Первый он по нашим местам охотник.

“Охотник, охотник! - думал Петька. - Все кричат об этой охоте, что тут места, дичью богатые, а где этой дичи быть?” Он огляделся. Вокруг был заснеженный непролазный лес, и казалось, лес этот совершенно пуст. Голые осины, берёзы, корявые ёлки и кривые сосны. Лес был словно скручен ветрами и морозами, словно корчился от ревматизма, потому что стоял по колено в воде. Даже около станции лес был другим. Там хоть мачтовые сосны попадались. А здесь деревья хоть и большие, да какие-то перекрученные все…

Трактор остановился. Мотор замолчал. Петька глянул вперёд. У поворота стоял огромный чёрный крест.

- Вылезай! - сказала Катя. - Дальше пешком пойдём. Дальше ездить нехорошо. Тут тишина должна быть.

Присмиревшая малышня, косясь на пятиметровый чёрный крест, гуськом потянулась по узкой тропочке за отцом. Они вышли на большую поляну, посреди которой стоял какой-то странный обелиск; возле него были сложены самодельные венки, и человек в городском пальто, держа шляпу в руках, что-то говорил толпе колхозников.

Петька подошёл ближе. Ох, да это и не обелиск вовсе! Это печная труба. Только чёрная вся. И доска на ней: “Здесь была деревня Староверовка”. Под доской тянулись двумя столбцами фамилии. “Партизаны” - было написано над одним. “Жители деревни” - над другим. Здесь было всего три фамилии (“Три семьи”, - припомнил Петька), и под каждой фамилией - несколько имён. “Пророковы Андрей Ипатьевич, Марфа Кондратьевна, Алексей Андреич, Касьян Андреич, Аграфена Кирилловна, Матвей, Алёна, Марфа, Серёжа…” От этой надписи Столбова по спине продрал мороз.

- Вопленица приехала… - услышал он Катин шёпот.

- Что?

- Вон Александра Ильинична стоит, из райцентра приехала. Вопленица она, ну, плакальщица, значит… Плакать будет.

- Как это? - не понял Петька. Он что-то туго соображал и всё не мог оторваться от последнего имени в эпитафии - “Серёжа”. Малыш совсем, наверное. “Серёжа…” Чем больше Петька смотрел на обелиск, на толпу у памятника, на алые ленты самодельных венков, тем сильнее становилась у него в груди какая-то странная боль. Похожая на ту, что появилась, когда отец рассказывал о своем детстве. Только теперь она была сильнее. Мешала дышать и думать…

- Снимите шапку! - прошептала Катя. - Минута молчания.

Петька оглядел поляну, стариков и старух, склонивших головы, колхозников помоложе, что столпились позади, детишек, прижавшихся к матерям и притихших, и увидел у всех на лицах то же выражение боли.

Из толпы вышла худая чёрная старуха. Поклонилась людям в пояс, и толпа ответила тем же поклоном. И, повернувшись лицом к памятнику, она вдруг громко сказала-пропела:

- Ой, взойди ты, заря алая! Растопи снега холодные! Расступися, мать сыра

земля!

Подымись, мой горький сынушка, партизан мой похороненный!

Разнесчастная моя кровиночка! Расскажи ты своей матушке,

Кто ж тебя убил-застрелил, кто оставил меня одинокою?..

Старуха уже рыдала в голос. Вместе с ней плакали люди в толпе. Многие мужики украдкой утирали глаза шапками. И Петька почувствовал, что и у него слёзы текут сами собой. И от этого становится легче.

И он вспомнил, что ещё в первом классе, когда мама пошла с ним один раз в театр слушать оперу, ему вот так же было горько и хорошо. Но там были артисты, симфонический оркестр, музыка Чайковского, Ленский, придуманный великим Пушкиным… А здесь - дикий лес, печка на поляне и старуха с фольклором. Он вспомнил это слово - “фольклор” - сказки, былины, народное творчество, в общем. Вспомнил, как с трудом заучивал “Не шуми мати зелёная дубравушка…” и веселился всем словам: “солнце красное, трава-мурава, уста сахарные…” - эпитеты они назывались. А всё вместе - народное творчество.

Он раньше бормотал эти слова, как одно - “народноетворчест”, и ему казалось, что народ - это что-то далёкое, бывшее в давнем прошлом. Крепостные крестьяне… Матросы и солдаты, бегущие к Зимнему… А тут он смотрел на плачущих людей и понимал, что это и есть народ: и человек в городском пальто, и старая плакальщица, и рабочие-мелиораторы в комбинезонах поверх ватников, и Катин отец с малышом в руках, и Катя, и сам он, Петька Столбов, - это всё народ!