Три версты с гаком - Козлов Вильям Федорович - Страница 56

Артему запрещено выходить на улицу, и Машенька достает ему из почтового ящика газеты. До сих пор Ар­тем не теряет надежды, что Таня напишет, но пока — Маша права — приходят одни газеты.

Девчонка распахивает заиндевелую снизу дверь. В избу обрадованно врывается облако морозного пара. Артем слышит, как ее валенки шлепают по коридору, хлопает еще одна дверь. Кто знает, вдруг сегодня вмес­те с газетами в синий почтовый ящик упало письмо. Не может быть, чтобы Таня так и не написала. Одно-единственное письмо. Всего два слова и адрес. Он сразу же все бросит и помчится к ней. Хоть на край света!

— Вот вам «Известия», — кладет на одеяло газету Машенька. — Да не переживайте вы, Артем Иванович... А что, если вам бороду сбрить? Может, вы без бороды будете еще симпатичнее?

— Отстань ты от меня со своей бородой, — делает вид, что сердится, Артем.

— Борода-то ваша! — смеется она.

Чудесная эта девочка Машенька! Если бы не она, Артем пропал бы со скуки. Прибежит из школы, подме­тет, печку затопит, сварит картошку, чай вскипятит и посуду вымоет. А заодно и все школьные новости выло­жит. Одно удовольствие смотреть, как у нее все это лов­ко получается.

Затолкав в печку сухие сосновые поленья, Машень­ка выпрямляется и хозяйским взором окидывает при­бранную комнату.

— Дров еще надо принести! — вспоминает она и, надев Артемов ватник, уходит в сарай. Артем знает, что с охапкой ей ни за что не открыть дверь. Чувствуя лег­кое головокружение, встает с кровати и подходит к по­рогу. Услышав ее шаги, распахивает дверь. Машенька боком пролезает с огромной охапкой поленьев. Глаза ее делаются большими, губы сурово сжимаются. Покачав головой, она с грохотом опускает поленья на железный лист у печки. Стряхнув с ватника труху, укоризненно смотрит на Артема.

— У вас ведь сотрясение мозга! — упрекает она. — Вам еще три дня вставать нельзя... А ну, быстренько в постель!

— Смотрите, какой командир выискался! — Артем все-таки укладывается и натягивает на ноги плед.

— Встанете — голова закружится.. и грохнетесь на пол, а уж тогда сразу и рана откроется. Выйдет из вас вся кровь, и умрете на полу.

— Для чего это ты мне на ночь глядя такие страсти рассказываешь?

— Чтобы не вставали, — говорит Машенька.

Надев свое пальто и повязав на голову пуховый пла­ток, она с минуту крутится у буфета, вставая на цыпоч­ки и заглядывая в мутное стекло. Прихорашивается, хо­тя до дома-то всего два шага.

— И что у вас за дом, Артем Иванович! — всякий раз возмущается она. — Как же можно жить без зер­кала?

— Зачем мне зеркало? — усмехается Артем. — На го­лове волосы короткие — ладонью пригладил — и готово, бороду не брею... Девушки меня все равно не любят.

— Это уж вы зря, — возражает Машенька. — Очень даже многим вы нравитесь. Пришли бы как-нибудь на танцы, вас обязательно пригласили бы на дамский вальс. Я бы первая пригласила.

— Я думал, ты только с Людкой Волковой танцуешь...

— В прошлый раз меня Васька Лапшин пригласил... Только он плохо танцует: все время на ноги наступал. А вот Петька Иванов хорошо танцует...

 — А тебя Петька не приглашает? — подзадоривает Артем. Ему не хочется, чтобы она уходила.

— Я бы и сама с ним не пошла, — дергает плечиком Машенька. — Он во время танца прижимается...

— Откуда ты знаешь? Ты ведь не танцевала с ним.

— Что я, слепая? И потом девочки говорят. Из наше­го класса никто с Петькой не танцует.

— Игнорируете, значит?

Машенька уже не слушает. Она стоит у картины, на­крытой холстом, и умоляюще смотрит на Артема:

— Можно?

— Любуйся на здоровье, — разрешает Артем. — Мо­жешь даже на стенку повесить.

Этот ее законченный портрет притягивает девочку, будто магнит. Она осторожно поднимает холст и отступа­ет в сторону. Лицо ее становится очень серьезным, голова склоняется набок. Так, не шелохнувшись, она долго смот­рит на картину. Пухлые губы ее шевелятся, слышно, как она шепчет: «Господи, какая красивая, как артистка... Глаза-то, глаза, так и светятся... А веснушки к чему? Я это или не я?!»

Повздыхав и загрустив, Машенька закрывает картину и, попрощавшись, уходит домой.

И Артем снова один. Впрочем, ненадолго: через час с бидоном в руке пришел Женя. На голове видавшая виды солдатская шапка-ушанка, зимнее пальтишко, из которо­го давно вырос, на ногах — серые валенки с кожаными заплатками на задниках. В сенях Женя долго шар­кал по полу валенками, слышно, как голиком обметал с них снег.

— Мамка молока прислала, — еще с порога просту­женным голосом сказал он. — Лучше стало вам?

— Раздевайся, — предложил Артем.

Женя тоже приложил руки к белой печке, синим гла­зом покосился на Артема. Из просторного ворота коричне­вого свитера торчала его тонкая шея.

— Прочитал я книжки, что вы мне дали, — сказал он. — Ну, которые про живопись и рисунок — все понят­но, а вот когда про художников читал, очень я расстроил­ся... Жалко мне этого... Ван-Гога. Столько работал, а жил в нищете... Почему же люди сначала не понимают кар­тин, не берут их, а после смерти художника платят за эти картины громадные деньги? Для того чтобы стать знаменитым, нужно поскорее умереть?

— Ван-Гог, Тулуз Лотрек, Дега, Гоген — это худож­ники новой школы. Их картины резко отличались от при­вычной классической живописи, а все новое, особенно в искусстве, не сразу пробивает себе дорогу. У таких художников-революционеров в живописи, как правило, трудная, иногда трагическая судьба. Нужно неистово ве­рить в себя, в свою работу, чтобы, несмотря на непризна­ние, насмешки, нищету, оставаться художником и ра­ботать, работать...

— Я бы хотел поглядеть на картины Ван-Гога, — вздохнул Женя.

— Ты был хоть раз в Ленинграде?

— Только на открытках видел да в кино, — ответил Женя. — Ух, красивый город!

— Хочешь, на каникулы махнем туда? — предложил Артем. — Сходим в Академию, в Эрмитаж, Русский музей.

— Вы это правду, Артем Иванович? — даже не пове­рил в такое счастье мальчишка.

— Если мать не пустит, я с ней потолкую...

— Что вы? С вами пустит, это точно!

Женя покрутился по комнате, сбегал в сарай и тоже принес охапку дров. Глаза его возбужденно блестели, вид­но было, что ему хочется с кем-нибудь поделиться этой радостной новостью.

Артем не стал его задерживать. На пороге Женя обер­нулся и спросил:

— На машине поедем?

— Если после таких морозов заведем.

— Заведется как миленькая! — убежденно сказал Же­ня и отворил дверь. Когда холодный пар рассеялся, маль­чишка все еще стоял на пороге. — Артем Иванович, ког­да поедем, можно я сяду рядом с вами? На переднем си­денье?

— Хоть за руль, — улыбнулся Артем.

4

Обычно сумерки приходят в дом крадучись, незамет­но. Долго алеет сквозь оконную изморозь ранний закат, по белому боку русской печки медленно ползет к потолку неровный красный ромб. Он бледнеет, стирается и нако­нец уползает в узкую щель. Снег в яблоневом саду голу­беет, синеет, от черных заиндевелых деревьев исходит мерцающее серебристое сияние. Разноцветные огоньки вспыхивают на снегу, на заборе, на электрических прово­дах. Это над лесом взошла полная луна. Будто пушисты­ми шарфами окутана она в эти морозные дни. Чуть пра­вее станционной башни ярко загорается Венера, пуская в глаза тоненькие, как спицы, лучики. Час-полтора погуля­ет она по остекленевшему от лютого мороза небу и также внезапно, как появилась, исчезает. А в дом вползают длинные лунные тени. Печка отступает в угол и вроде бы становится меньше, стушевывается некрашеный пол, сливается со стеной дверь, только медная ручка блестит. А по светлому потолку бегут и бегут трепетные тени.

Можно включать свет. Длинная зимняя ночь пришла.

Нынче все было не так. Не алел мимолетный закат на окнах, не бросали тень на голубой снег яблони. Как-то сразу, без перехода, стало темно. Печка прогорела, и на пол через прикрытую чугунную дверцу выкатился крас­ный уголек. Уголек мерцал, потухая, подергивался пеп­лом. Артем поднялся с кровати и, присев перед печкой на свою любимую скамейку, сделанную Гаврилычем, стал заталкивать в пышущую жаром пасть поленья. Они вспыхнули сразу, весело, с треском. Загудело, заклокота­ло в дымоходе. Наверное, из трубы на крыше в небо ро­ем полетели искры. Артем не стал включать свет. Крас­новатый, дрожащий отблеск освещал кухонный стол, подоконник. На медном дедовском самоваре заблестели, заиг­рали выбитые на круглом брюхе медали. Отодвинувшись подальше от сильного жара, Артем стал смотреть на огонь.