Три версты с гаком - Козлов Вильям Федорович - Страница 57

В избе тепло и тихо. На стене мерно тикают ходики. Там, в Ленинграде, в своей неуютной холостяцкой комна­те с окнами на Литейный, он когда-то мечтал вот так, как сейчас, сидеть у раскаленной печки в деревенском доме, занесенном по самые окна снегом... Или это ему снилось длинными зимними ночами? Чувствует ли он себя счаст­ливым? Да, ему хорошо, спокойно. И работается неплохо. Вот закончил Машин портрет. Это удача. Трудно, конеч­но, самому по достоинству оценить свою работу, но ведь есть чутье. А чутье подсказывает, что это удача. В углу — мольберт с незаконченным портретом Гаврилыча, но об этой работе говорить еще рано... Что-то ускользает от него в этом человеке. Колоритное, умное лицо, есть харак­тер, а вот чего-то не хватает в портрете... Чего-то! Пожа­луй, самого главного — души! Если Машенька живая, того и гляди весело рассмеется, то Гаврилыч пока дремлет... Хорошо Артему, но до счастья далеко. А что такое счастье? И бывает ли оно полным? Помнит ли Артем хотя бы день, когда он был бесконечно счаст­лив?

Помнит. Это было, когда вернулся из армии и посту­пил в институт. Потом пришли сомнения, неуверенность в себе... Счастлив был он и летом на земляничном остро­ве. А потом он почувствовал, что Таня другая, и пришли злость и разочарование. Счастливым и уверенным он чув­ствовал себя до приезда Алексея с девушками, когда встречал и провожал Таню в Голыши. А потом... Лучше не вспоминать! Наверное, в этом и смысл жизни, чтобы счастливые дни перемежались с беспокойными. Радость и горе. Надежда и разочарование. Успех и неудача... Иначе человек потеряет вкус к счастью, радости. Недаром гово­рят, что только в сравнении с несчастьем познается ис­тинное счастье...

Где она сейчас? Может быть, тоже сидит у горящей печки и думает о нем?.. В одну ночь решить все: бросить школу, дом, наконец его, Артема. Даже не поговорить пе­ред отъездом! Вот это характер! Почему же он, зная ее, не был все-таки до конца откровенен? Таня рассказала ему всю свою жизнь. Все, что может рассказать удиви­тельно искренний и честный человек. Она была вправе от него ожидать того же, а он смолчал... Или хуже — скрыл.

И как Артему не было горько, где-то в глубине души он не верил, что это все. Он каждый день ждал письма. Чувствовал, что рано или поздно оно придет. Просто не может не прийти.

Где-то наверху в трубе протяжно завыло, из печи длинным языком выплеснулось яркое пламя и по-змеино­му снова втянулось в опаленную кирпичную утробу. Ар­тем подошел к оттаявшему наполовину окну и увидел, как вьюга, будто гигантский пастуший кнут, закрутила длин­ный снежный хвост и хлестнула по стеклам. Вот почему сегодня так быстро потемнело: вьюга! Темное небо будто вымощено пухлыми растрепанными подушками, испещ­ренную автомобильными шинами дорогу начисто вылизы­вает поземка. У соседа с забора птицей взмыл в мглистое небо мешок из-под отрубей. Затарахтела в дымоходе чу­гунная задвижка, мягкая снежная лапа упруго застучала по звякнувшему стеклу. Уже не один хвост, а десятки, сотни хвостов закрутились, завертелись вокруг водона­порной башни, белых домов, яблонь в садах. Вьюга спи­ралью закручивалась на дороге, расшатывая заборы, те­леграфные столбы, и с воем уносилась в низкое лохматое небо. На разные голоса застонало, завыло, засвистело за окном. И вот уже не видно соседних домов, яблонь, баш­ни — все исчезло в пляшущей снежной круговерти.

Артем стоял у гудящего окна, за которым бесилась вьюга, и чего-то ждал.

Глава восемнадцатая

1

Как-то в сельпо Артем увидел в очереди Володю Дмитриенко. Была суббота, и мужички, толкуя о разном, тол­пились у прилавка. Володя чинно стоял в самом конце. Высокий, плечистый, он выделялся. На выбритых щеках здоровый румянец. Пыжиковая шапка сбита на затылок. Володя в черном полушубке и новых фетровых бурках с завернутыми голенищами. Артем так и не имел возмож­ности поблагодарить его за неожиданную помощь. Кто знает, не подвернись тогда на Горбатом карьере Дмитриенко, и замерз бы Артем под сосной в сугробе.

Артем стоял за хлебом и подсолнечным маслом, одна­ко, когда подошла очередь, взял бутылку «Столичной».

— Зайдем ко мне? — предложил он Володе.

— Чего я у тебя забыл? — удивился тот.

Артем с сожалением взглянул на бутылку и вздохнул.

— Один я не пью, а вот за компанию...

— Я тоже один ни-ни, — сказал Володя. — Нет инте­ресу.

— Ну так как? Зайдем?

Дребезжащая дверь на тугой пружине то и дело хло­пала: в магазин входили все новые и новые покупатели. И каждый прихватывал с собой изрядную порцию клубя­щегося паром холода.

— Я за папиросами... — заколебался Володя.

— У меня есть.

Они вышли из магазина. Метель повсюду намела суг­робы. От домов к калиткам тянулись неширокие, расчи­щенные от снега тропинки. У аптеки вымахал сугроб вро­вень с крышей. Небо поголубело. Заиндевелая водонапор­ная башня была окутана испариной. Холод отпустил, и снег под ногами уже не визжал так остервенело.

Дома Артем быстро приготовил закуску: открыл бан­ку шпрот, нарезал розоватого шпига, выставил банку ма­ринованных огурцов.

— Поджарить яичницу с салом? Володя не возражал.

В доме он не был таким самоуверенным, как обычно. Долго у порога обметал бурки, пошаркал подметками по половичку. Повесив на вешалку полушубок и шапку, до­стал из кармана расческу и завертел головой, разыскивая зеркало.

— Нет, понимаешь, — улыбнулся Артем, хлопоча у стола. — Не обжился еще как следует.

Володя пригнулся у стеклянного буфета, у которого всякий раз прихорашивалась Машенька, и стал водить расческой по курчавым светлым волосам. Потом подошел к картине, хотел было поднять холст, но, взглянув на хо­зяина, смутился и спросил:

— Можно поглядеть?

Артем кивнул. Володя долго смотрел на портрет, по­том восхищенно покачал головой: дескать, ну и ну! Ши­роко улыбнулся и с уважением посмотрел на Артема.

— Здорово похожа... Машка-то Кошкина!

Портрет Гаврилыча — он все еще был незакончен — Артем повернул к стене, и Володя, видевший это, ничего не сказал, но по лицу его скользнула тень.

— Это не Танин портрет,— сказал Артем, сообразив в чем дело. — Вот тут у меня есть наброски... — И про­тянул альбом.

Володя присел на скамейку у печки и, с осторожно­стью переворачивая листы, подолгу разглядывал каждый рисунок. Половина альбома была посвящена Тане, а поло­вина — Гаврилычу. Дойдя до него, Володя удивился:

— Гляди-ка, Васька! С топором, с рубанком... С соба­кой. Нашел кого рисовать!

— Ты его не знаешь, — сказал Артем.

— Ваську-то плотника? Да кто его не знает...

— Я хотел сказать, ты знаешь его лишь с одной сто­роны...

— Ваську-то? Да его с какой стороны ни поверни...

— Садись к столу... — пригласил Артем, доставая из буфета две рюмки.

Артем разлил в высокие граненые рюмки холодную водку, положил на хлеб огурец. На сковороде шипела и взбулькивала яичница.

— Вздрогнем? — сказал Артем, поднимая рюмку. То­стов произносить он не умел, да и Володя вряд ли удер­жался бы от смеха, если бы Артем вдруг торжественно и напыщенно произнес: «Я поднимаю эту рюмку за тебя, Володя Дмитриенко! За то, что ты оказался настоящим парнем и спас мне жизнь!»

Они выпили и поставили рюмки на стол. Закусив огурцом, стали тыкать вилками в черную сковороду.

— Как ты попал-то туда? — спросил Артем. — Ну, где я ткнулся башкой в дерево?

— Деда решил проведать... Мой дед-то, Григорий, лес­ник. От заводского поселка напрямки через лес пять ки­лометров всего и будет-то до его сторожки. Идти-то на лыжах можно через Потерянную рощу иль мимо Горбато­го карьера. Ну, я пошел через карьер. Тебя-то, может, и не заметил бы — прошел мимо, — да захотелось с горы разок скатиться. Сперва-то я лыжу внизу увидел. Ду­маю — бросил кто-нибудь. Бывает, сломается одна — другую тоже выкинут... Стал подниматься на гору-то, гля­жу, что-то чернеет в снегу, будто рукавица меховая... А это твоя борода торчит. Сначала думал, сыграл ты, па­рень, в ящик — голова в кровище, и волосы уж смерз­лись...