Три версты с гаком - Козлов Вильям Федорович - Страница 55

2

Артем с трудом раскрыл глаза и увидел колеблющий­ся, бегущий куда-то бревенчатый потолок, из щелей ко­торого торчали сухие белые комки мха. В древесине чер­нели отполированные сучки. Они тоже куда-то бежали наперегонки. Издалека сквозь непрерывный гул при­шел ровный, монотонный голос:

— ...засыпанный снегом, лица-то не видать, одна чер­ная борода торчит. Как в одном анекдоте... сам вдребез­ги, а лыжам хоть бы что! Правда, там про галоши...

Еще не соображая, что случилось, Артем осторожно пошевелил сначала руками, потом ногами. Вроде бы це­лы. Поморгал глазами, и потолок с черными сучками послушно остановился. Однако, когда хотел повернуть го­лову на голос, потолок снова медленно поплыл, а резкая боль, будто тисками, сдавила виски, ударила в затылок, и он негромко застонал.

— Кажись, очухался... — сказал кто-то дребезжащим старческим голосом.

— Ну что, борода, память-то не отшибло? — спросил другой голос, молодой.

Над ним склонились два бледных неясных пятна. Пят­на сходились и расходились, потом, как по команде, пре­вратились в человеческие лица. Одно было стариковское, заросшее до глаз седой бородой, другое — молодое, розо­вощекое и очень знакомое... «Да это ведь Володя Дмитриенко, — узнал Артем, немного удивившись. — Зачем он здесь? И кто этот старик?..» И тут он вспомнил: ледяной ветер, треск, удар, радужный блеск в глазах.

— Где я? — слабым голосом спросил он.

— Гляди, заговорил, — проскрипел старик. — Значит, с головой все в порядке.

— Есть такая пословица: не зная броду, не суйся в во­ду, — сказал Володя. — Наскочил одной лыжей на сук, тебя и кинуло в сторону... Поставь богу свечку, что жив остался.

Артем вспомнил, как он увидел с горы черную точку, медленно ползущую по солнечной поляне...

— Сначала-то я твою лыжу увидел... — продолжал Во­лодя. — Валяется внизу под елкой. А наверху ты под сос­ной, зарывшись в сугроб, и кровь... Еще бы полежал с полчасика, и капут. Замерз бы.

— Володька-то приволок тебя, малец, на плечах... Версты две пер до сторожки-то. От ево аж пар валил.

Артем уперся локтями в жесткие нары и, чувствуя, как подкатывается к горлу тошнота, сел. В голове грохо­тали кувалды.

— Лежал бы, парень, — сказал старик. — Куды теперя торопиться?

Артем огляделся: это была избушка лесника. Толстые бревенчатые стены, грубо сколоченный стол, лавки вдоль стен. На железных костылях, вбитых в бревна, развеша­ны полушубки, ватники, одностволка с патронташем. По­среди просторной комнаты алеет красными боками желез­ная печка-времянка. Потрескивают поленья, в трубе ба­систо завывает. Старик и Володя сидят напротив на ска­мейке и с интересом смотрят на него.

— Не здешний, а с горы сигаешь не глядя, — сказал старик. — Негоже так, родимый.

Артем уже привык к его голосу, и он больше не ка­зался таким уж скрипучим.

— Как я не заметил этот сук? — пробормотал Ар­тем. — И как он попал в лыжню?

— И на старуху бывает проруха, — заметил старик.

— Я было собрался за фельдшером идти, — сказал Володя. — Уж думал, на носилках тебя придется та­щить... Машина-то сюда сейчас не пройдет. Разве что вездеход...

— Сам дойду, — сказал Артем и осторожно пощупал обмотанную холщовым полотенцем голову. В одном ме­сте повязка мокрая. Взглянул на руку — кровь.

— Куды торопишься-то? — снова сказал старик. — Отлеживайся.

— Рана на голове глубокая, дядя Леша, — сказал Володя. — Без фельдшера не обойтись.

К Артему понемногу возвращались силы. Он даже встал и, пошатываясь, прошелся по комнате. Синие и красные искры перестали мельтешить перед глазами. Вро­де бы и кувалды потише ухают в голове. Пожалуй, мож­но и на лыжи встать. Что это там Володя про лыжи да галоши толковал?..

— Говоришь, лыжи целы? — спросил он.

— Гляди-ко! — удивился старик. — Мы думали, он бревно бревном, а он все слышал...

— Не все, — сказал Артем. — Спасибо, дед, я пойду.

— Считай, повезло тебе. В прошлом году один па­рень насмерть убился. Только не с этой горы, а с другой, что поближе к Левонтьеву. Так его, сердеш­ного, тут и хоронить не стали — запаковали в цин­ковый гроб, и родственники увезли на Кавказ. Родом-то он с тех краев.

Володя помог надеть лыжи — они действительно ока­зались целыми, — подал палки.

— Лыжи я разыскал, — сказал он. — А вот шапку так и. не смог найти.

— Черт с ней, — сказал Артем.

— Погоди, я у деда одолжу...

Когда он нахлобучил на голову серую засаленную ушанку, Артем стиснул зубы: от боли в глазах снова за­мельтешили огоньки.

Володя первый, Артем за ним — не спеша тронулись в путь. Солнце уже спряталось за деревьями. Над бело-зелеными остроконечными вершинами разлилось мутное красное сияние. Вроде бы стало еще морознее. Лыжи скрипели на весь лес. Володя повел его через бор напря­мик. Шел он медленно и часто оглядывался. Артему скоро стало жарко, пот застилал глаза, приходилось то и дело вытирать его холодной варежкой. Голова существовала независимо от тела. Она была тяжелая, как снаряд, того и гляди готовый взорваться. Иногда ему казалось, что уже сумерки и Володи не видно. Он останавливался и, немного отдохнув, снова двигался вслед за Володей, кото­рый терпеливо ждал его.

В поселке Артем хотел было сворнуть к своему дому, но Володя воспротивился:

— Амбулатория в двух шагах, — сказал он. — Пус­кай фельдшер посмотрит...

Размотав полотенце, высокий черноволосый врач при­свистнул:

— Вы, Артем, родились в сорочке... Еще бы правее на несколько миллиметров, и я бы вам не понадобился...

Артем молчал — его снова стало мутить. Говорил Во­лодя:

— С горы, что на Горбатом карьере, на лыжах пока­тил и... в сосну врезался. И лыжи целы остались... Как в одном анекдоте, помните? Сам вдребезги, а галошам хоть бы хны!

— Анекдот вы мне потом как-нибудь расскажете... — озабоченно сказал доктор. — Вера, пожалуйста, ножни­цы, раствор йода, скобки!

3

Неделю Артем не выходил из дома. Доктор сказал, что у него сотрясение мозга и глубокая рана на черепе. Скучно было валяться в постели с туго забинтованной головой. Даже читать нельзя было: строчки сливались, кружилась голова. Каждое утро и в обед Гаврилыч при­носил в судках еду. Это его жена готовила Артему. По­ка плотник нес еду, она становилась холодной. Приходи­лось подогревать на плите. Печь Артем топил утром. После того как вставили вторые рамы и Артем заблаго­временно заткнул ватой щели и заклеил бумагой, в избе стало тепло.

А на улице трещал, набирая силу, мороз. К утру стек­ла наглухо покрывались толстой цветастой изморозью, и лишь после того как печка становилась горячей, изморозь постепенно оплывала. От морозов дом по ночам звучно потрескивал, покряхтывал. Стоило отворить форточку, как с улицы слышался тягучий скрип. Это скрипел

про­мерзший снег под валенками прохожих. Мимо станции проходили поезда, пушистые от инея, как гигантские гу­сеницы. И даже паровозные гудки стали хриплыми,

про­стуженными. По утрам из труб в звонкое остекленевшее небо кошачьими хвостами поднимался дым. Он не рас­ползался, а так и стоял торчком, будто примерз к жгуче­му туманному небу.

По радио объявили, что ребятам в школу ходить не надо. После обеда первой прибежала Машенька. Щечки так и горят, руками трет худые коленки. Сбросив с себя пальтишко с вытершимся воротником, первым делом под­бежала к русской печке и прижалась к ней, припечатав распластанные ладони. На ресницах блестят маленькие капельки.

— У вас таких морозов в Ленинграде не бывает, — говорит она. — Тридцать пять! К нам сегодня утром си­ничка в форточку залетела... Отогрелась, полетала по комнате, пшенной крупы поклевала, и снова фьють — на улицу. Я вечером снова форточку отворю — может, опять прилетит.

Артем молча смотрит на нее. Машенька делает вид, что не замечает его взгляда.

— Будь добра, посмотри, что там в ящике? — просит Артем.

— Сейчас, сейчас, — говорит она, не в силах ото­рваться от печки. — Схожу, трудно разве? Только все равно там ничего, кроме газет, нету.