Загогулина - Москвина Марина Львовна - Страница 4

Папа газету положил на холодильник.

Мама отвернулась и стала мыть посуду. Тарелки в раковине стучали, как льдины на реке.

– Свободна будешь! – твердо сказала тетя Сирануш. – Никто ничего не узнает. И больше об этом ни слова!

Я, папа и Чипе молча уставились на Мариам. Меня даже страх пробрал – неужели согласится? Ну, правда, мороки, наверное, с этим ребенком!

– А скажем лучше, – не выдержала я, – что он родится у моей мамы!!

– Отличная мысль! – поддержал меня папа.

Но Мариам наконец-то помотала головой.

– ЭТОТ РЕБЕНОК, – сказала наша Мариам, – РОДИТСЯ У МЕНЯ.

– Тогда выкладывай! – опять вскипела тетя Сирануш. – Что он за фрукт, отец твоего ребенка!

– Солдат Паремузян! – Мариам так ответила – и всем стало ясно, до чего же она все-таки влюбилась.

Так, что я тоже решила сию же минуту в кого-нибудь влюбиться. Потому что поняла, какая тощища жить без любви.

Я перебрала всех: продавца мяса Илью, сына школьного бухгалтера – яхтсмена Гергарда; Валерку Лопатова, который ходит учиться на мандолине; красавчика Витю из шестого корпуса по прозвищу Фанэра, который никуда не ходит учиться; Льва Цуцульковского из нашего драмкружка.

Я бы перебирала и перебирала, но пришлось остановиться на Цуцульковском, потому что тетя Сирануш вдруг вскричала:

– Паремузяны!.. «Артисты»! С вот такими ушами!..

– Что так говоришь? Перцу много покушала? – обиделась Мариам.

– Без согласия!.. Без… дедушки Манаса!.. Без приданого! Без свадьбы!.. Отец не переживет!..

– Сирануш Бабкеновна! – вдруг остановил ее папа. – Все, что вы говорите, это еще не поздно.

– То есть как? – удивилась мама.

Да и мы с Мариам удивились тоже.

– А очень просто, – объяснил папа. – Вернется из армии Нельсон, и, чтобы не нервировать Ованеса Манасовича, ребята придут к нему, попросят, уговорят, вы им поможете, и если он согласится…

– То что?! – спрашивает тетя Сирануш, обомлев.

– То мы с Нельсоном, – радостно говорит Мариам, – поженимся!

– Правильно! Сыграем свадьбу! Пригласим ваших родственников! – говорит моя мама.

– Из Схоторашена!.. – говорит Мариам. – Из Дзорагюха!..

– Таким образом, – подхватывает папа, – положим конец этой, хоть и многовековой, но совершенно нелепой ссоре.

– Вай, – охнула тетя Сирануш.

И уже более миролюбиво спросила:

– Что он пишет, скажи, этот Паремузян?!

– Стихи, – отвечает Мариам.

Она скрылась в нашей с ней комнате и принесла тоненький конверт без марки.

– Прочту одно, поздравительное! – с гордостью объявила Мариам. —

Какие там отзывы! Мариам прочитала так, что всем было ясно – это лучшие стихи в мире.

Всем, кроме тети Сирануш.

– Чокнутый, – сказала тетя Сирануш. – Они еще и сумасшедшие, как я забыла.

Тетя Сирануш оделась, из сумки вывалила к нам на стол все свои продукты, сказала напоследок:

– Бай, только бы отец не узнал…

И – как «Вояджер» к братьям по разуму – пошла домой к дяде Ованесу.

Глава 8

ЛЕВ И САМСОН

Итак, мой выбор пал на Льва. Со Львом меня связывает сцена.

Мы играем в «Женитьбе Бальзаминова». Он – Бальзаминова, я – вдову Белотелову. Я его по ходу действия спрашиваю:

– А вы когда меня полюбили?

АБальзаминов – Цуцульковский – отвечает:

– В четверг после обеда на прошлой неделе!..

Лев занимает особое, «генеральское» положение в нашей труппе.

Бальзаминов – его первая комическая роль. До этого, начиная с четвертого класса, он гремел как трагик.

– Фактура! – с уважением говорит о Льве главный режиссер драмкружка.

А у Льва и правда – «фактура»!

Голос в нос, нос – греческий, и мне кажется, греческий же – выдающийся вперед подбородок.

Я начала думать о нем с утра, сразу, как только проснулась.

– Лев! – сказала я сама себе. – Цуцульковский!!!

Жизнь показалась мне чудесной.

Поэтому после репетиции я пригласила его на ВДНХ. Весна была уже, апрель! С крыш падали сосульки и разбивались, как стакан!

Мы шли в толпе – самое мое любимое! Вдвоем – я и Лев!

– Взвесимся? Я плачу! – предложил Лев у главного входа на выставку.

С пальто и ботинками во Льве оказалось сорок два кило! Во мне было сорок девять триста.

Потом Лев стал жать на силомер и выжал восемь килограммов.

– А ну жимани! – велел мне Лев.

Я «жиманула» на пятнадцать.

Вид у Льва стал обиженный, как у рыбы барабули.

Я говорю:

– Брось! Мы же в разных весовых категориях!

Мне хотелось его рассмешить, и я стала рассказывать, как рассказывала моя мама, что у них один диктор по радио сказал: «Московское время тринадцать часов пятнадцать рублей!»

Но Лев до того насупился! К тому же он промочил ноги.

Лужи были глубокие, мутные, коричнево-зеленые – не хуже пруда с плавучими пузырями. В пруду отражался старик. Он сидел под мостом, и самого его мы не видели. Его отражение ело из пакета хлеб и кормило уток.

А вообще играла музыка! И над полем, где в прошлом году на осенней собачьей выставке Чипе получил приз (керамический набор из шести кружек для пива), повесили разноцветные флажки…

Из отдела свиноводства пахло сушеными морскими звездами.

Я говорю:

– Зайдем?

– Меня не привлекает рассматривание свиней, – сухо сказал Лев, – но если тебе так хочется…

Неожиданно свиньи Льву понравились. Он скуп на похвалы, зато не удержался и громко хрюкнул вздремнувшему хряку Рокоту. Таким же макаром Лев пошел хрюкать хряку Циклопу, хряку Скакуну, а потом по очереди – розовой, «соль с перцем» и белой свиноматкам, которых всех одинаково звали Черная Птичка.

Лев Цуцульковский, в обычной жизни человек хладнокровный и невозмутимый, восторгался всеми подряд свиньями – и до того довосторгался, что – раз! – и юркнул в какую-то дверь.

А за ним я. Мало ли что может случиться!

За дверью все было, как в бане.

Водостоки, шланги, резиновые ковры, зеленая мочалка! Потом – веник с высохшими листьями на прутьях и полные корзины тряпок!..

Я представила себе моющегося Циклопа – с мылом, с мочалкой. Как его поливают из шланга и похлопывают березовыми вениками!

И тут распахнулась еще одна дверь на «выгульный двор». И мы со Львом над крышей сарая, вдали, увидели огромную золотую женщину вроде бы с дрелью.

В «выгульный двор» въехал грузовик. Свиновод в синем сатиновом халате подал к кузову настоящий деревянный трап на колесах!

Трап был горкой, без ступенек.

А по нему – под марш Дунаевского, гремевший изо всех динамиков – с абсолютно чемпионским видом спускался евин по имени Самсон.

У трапа встречать Самсона сбежались все работники отдела свиноводства. Они почтительно расступались. И он по резиновой дорожке стал очень прытко продвигаться к тому месту, где наблюдали за его прибытием я и Лев Цуцульковский.

– Идем отсюда, – говорю я.

Но Лев не шевелится.

А Самсон – уже вот он! Тигровой масти! Три подбородка! Щетина на голове торчком! А хвост – с кистью – воинственный, как у ящера Комодо.

– Лев! – говорю. – Цуцульковский!!!

Смотрю: он сделал такое лицо… Прямо каменное! Даже глазами не моргает.