История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6 - Казанова Джакомо - Страница 12

На следующий день в полдень я направился в отель генерала, чтобы оставить расписку в книге посетителей, но он принимал. Меня пригласили войти. М-м Х была там. Я поздравил генерала с тем, что он в порядке, и он ответил лишь холодным кивком. Вокруг было много офицеров, так что четыре минуты спустя я откланялся. Он сохранял домашний режим еще три дня, и м-м Х не появлялась в театре.

В последний день карнавала генерал пригласил множество народа к себе на ужин, и после ужина должны были танцевать. Я захожу, как обычно, поздороваться в ложу к м-м Х, остаюсь там наедине с ней, она спрашивает, пригласил ли меня генерал на ужин, я говорю, что нет, и она говорит непререкаемым и возмущенным тоном, что я, тем не менее, должен туда пойти.

– Вы и не думайте об этом, – говорю я нежно, – я повинуюсь вам во всем, кроме этого случая.

– Я знаю все, что вы можете мне сказать. Надо туда пойти. Я буду чувствовать себя опозоренной, если вас не будет на этом ужине. Вы не сможете дать мне большего свидетельства вашей любви и вашего уважения.

– Остановитесь. Я пойду. Но скажите, понимаете ли вы, что этим роковым приказом вы подвергаете мою жизнь опасности, потому что я не тот человек, который способен промолчать, если этот грубиян меня оскорбит.

– Я все это понимаю; я люблю вашу честь по меньшей мере так же, как вашу жизнь. Ничего с вами не будет, я отвечаю за это, я беру все на себя. Вы должны туда идти. Пообещайте мне это, потому что я так решила. Если вы не хотите туда идти, я тем более не пойду, но после этого мы больше не увидимся.

– Я пойду. Достаточно об этом.

В этот момент вошел г-н де Кастри, и я вышел. Предвидя самое свое жестокое публичное оскорбление, которое должно иметь фатальные последствия, я провел инфернальные два часа. Я настроился однако вести себя разумно. Я направился к генералу сразу после комедии; было только семь или восемь человек. Я подошел к канониссе, любящей итальянскую поэзию, и наша беседа была интересной; через полчаса зала заполнилась; последними пришли м-м Х с генералом. Будучи занятым беседой с дамой, я, естественно, не повернулся, и, соответственно, он меня не заметил. М-м Х, очень оживленная, не дала ему времени оглядеть собрание. Продолжение следовало. Четверть часа спустя канониссе объявили, что стол накрыт, она приняла мою руку, и вот, я за столом, сижу рядом с ней, и, секунду спустя, все места заняты. Однако иностранец, который, должно быть, был приглашен, остался без места. Генерал кричит, что этого не может быть, и, подождав, пока поставят еще один куверт, оглядывает гостей и, поскольку я на него не смотрю, называет меня и говорит:

– Месье, я вас не приглашал.

Я отвечаю, тоном весьма уважительным, но твердым:

– Это правда, мой генерал, но, будучи уверен, что это произошло только вследствие забывчивости, я, тем не менее, явился засвидетельствовать свое уважение Вашему Превосходительству.

После этого ответа я продолжаю свою беседу с канониссой, ни на кого не глядя. Разговор за столом продолжился лишь после трех-четырех минут всеобщего молчания. Канонисса высказала приятную мысль, которую я поддержал, переадресовав мимоходом другим сотрапезникам, и стол внезапно оживился.

Генерал обиделся, что меня не устраивало. Мне хотелось его развеселить, и я улучил момент. Этот момент наступил при второй перемене. Г-н де Кастри произнес похвальное слово Дофину, говорили о его брате графе де Люсак, говорили о другом – герцоге Курляндском, перешли к Бирону, прошлому герцогу, который был теперь в Сибири, и его личных качествах. Один из собеседников сказал, что все его достоинство заключалось в умении нравиться императрице Анне; я извинился:

– Его большое достоинство состояло в том, что он верно служил последнему герцогу Кеттлеру, который без храбрости этого человека, сегодня пребывающего в несчастье, потерял бы все свое войско в войне, что теперь закончилась. Это сам герцог Кеттлер, геройским жестом, достойным войти в историю, направил его к петербургскому двору, и сам Бирон никогда не добивался герцогства. Он хотел получить только графство Вартенбергское, благодаря правам младшей ветви дома Кеттлер, правящей ныне, вопреки капризу царицы, которая непременно хотела сделать своего фаворита герцогом.

– Я не знал никогда человека, лучше образованного, – сказал генерал, глядя на меня, – и, не будь этого каприза, я правил бы сегодня.

После этого скромного объяснения он разразился смехом и направил мне бутылку рейнского, с надписью на этикетке 1748. С этого момента он говорил только со мной, и мы поднялись из-за стола добрыми друзьями. Танцевали всю ночь; канонисса была моей дамой. Я танцевал с м-м Х только один менуэт. К концу бала он спросил меня, уезжаю ли я, что можно было легко понять как вопрос «когда?». Я ответил, что до отъезда еще с ним увижусь.

Я отправился спать, очень довольный тем, что дал м-м Х доказательство своей любви, сильнее которого трудно себе вообразить, но возблагодарил судьбу, что вмешательство моего доброго гения подсказало мне, как образумить этого грубияна, потому что Бог знает, что бы я сделал, если бы он осмелился сказать мне выйти из-за стола. В первый же раз, как мы с ней увиделись, она сказала, что содрогнулась, когда услышала, как он мне сказал, что не приглашал меня.

– Очевидно, – сказала она, – что он сказал бы вам далее, если бы ваш гордый ответ не заставил его окаменеть, и во всяком случае мое решение было уже принято.

– Какое решение?

– Я бы поднялась, и мы вышли бы вместе; г-н де Кастри мне сказал, что он сделал бы то же самое, и думаю, что все дамы, которых вы приглашали в Брюль, последовали бы нашему примеру.

– Но дело еще не кончено, потому что я хочу сатисфакцию.

– Я это вижу и прошу вас забыть, что я подвергла вас такому риску; но со своей стороны, я никогда не забуду, что обязана вам своей благодарностью.

Три или четыре дня спустя, узнав, что она больна, я пошел ее повидать в одиннадцать часов утра, чтобы не встретить там генерала. Она приняла меня в комнате своего мужа, который спросил, не пообедаю ли я с ними по-семейному, и я согласился. Я получил от этого обеда удовольствия больше, чем от ужина у генерала два дня спустя после моего приезда в Кёльн. Этот бургомистр был один из тех людей, что всему предпочитают мир в доме, и которого жена должна любить, потому что он не из числа тех, кто говорит: Displiceas aliis, sic ego tutus ero.[9]

Перед обедом она показала мне весь дом:

– Вот наша спальня, а вот кабинет, где иногда я сплю одна, когда этого требуют приличия; а вот общая церковь, которую мы можем рассматривать как свою капеллу, потому что эти два обрешеченные окна позволяют нам наблюдать мессу. Мы ходим туда только по праздничным дням, спускаясь по этой маленькой лестнице, внизу которой есть дверь; вот ключ от нее.

Это была вторая суббота поста, мы поели очень вкусно постное, но еда интересовала меня менее всего. Мою влюбленную душу переполняла эта очаровательная женщина, которую, в ее возрасте двадцати пяти лет, обожала вся семья. Это были свояченица и дети – сыновья брата ее мужа, которым он был опекуном. Я рано ушел, чтобы пойти писать Эстер, которую эта новая страсть заставила меня забыть.

На другой день я поспешил послушать мессу в маленькой церкви м-м Х. Это было воскресенье. Я увидел ее выходящей из маленькой двери, расположенной под ее обрешеченными окнами. Она шла в сопровождении своих племянниц, прикрыв красивую голову капюшоном своего плаща. Эта дверь была так хорошо укрыта в приделе церкви, что ее не было видно. Дьявол, который, как известно, искушает в церкви гораздо сильнее, чем в других местах, заронил в этот момент в моей душе прекрасный проект – проводить целые ночи в ее объятиях, поднявшись к ней по этой замечательной лестнице.

Я сообщил ей этот проект на следующий день в комедии. Она засмеялась. Она сказала, что думала об этом, и что она передаст мне записку с инструкцией, спрятанную в газету, в ближайшее время. Мы не смогли поговорить. Дама из Экс-ла-Шапель, которая прибыла провести несколько дней в Кёльне, полностью завладела ею, и ложу заполнили визитеры.