Столицы. Их многообразие, закономерности развития и перемещения - Россман Вадим - Страница 70

Нации встраивают глобализм или модернизацию в свои стратегии национального развития, что отражается в символизме и распределении национальных и глобальных пространств в новых столицах. Новые столицы с их символизмом указывают на причастность нации не только партикуляристским нарративам эмансипации и национального освобождения, но и проекту модерна в его различных интерпретациях, которые, конечно, зависят от века, моды и политической конъюнктуры. Новая архитектура, на самом деле достаточно общая для культурного региона и продиктованная модой и культурными веяниями эпохи, часто не только подчеркивает самобытное, но и акцентирует приверженность одному или нескольким метанарративам мировой истории с более универсалистской ориентацией – нарративам рационализации, новых технологий, глобализации и социальной справедливости.

Дискуссия о глобальности и столичности о двух полюсах урбанизма также проектируется на саму историю столиц. Например, известный урбанолог Джейн Джейкобс выводит столичность исключительно из экономических причин и рассматривает ее как своего рода предмет роскоши, который могут себе позволить только экономически богатые регионы. Она, в частности, пишет:

Вопреки подобным представлениям, озвученным Джейкобс и, вероятно, отчасти вытекающим из идеологии экономизма, столицы достаточно редко возникают просто за счет трансформации и расширения функций тех городов, которые уже имели серьезные экономические преимущества над всеми прочими городами. Такой вывод можно сделать на основании более беспристрастного исторического анализа.

Во многих случаях столичность никак не вытекает из экономической центральности, на что ясно указывает пример России. Москва поднялась к политической власти на фоне гораздо более значимых экономических центров, таких как Новгород, Киев, Нижний Новгород. Многие современные политические столицы, как мы уже могли убедиться на основании нашего исторического экскурса, строились или образовывались как раз там, где не существовало природных ресурсов или сильной экономической базы для поддержания даже базовых городских функций. Таковы, например, описанные выше отчужденные столицы.

В некоторых странах сложились модели урбанистической иерархии, в которых относительно бедные регионы страны, где была сосредоточена военная и политическая власть, контролировали богатые и коммерчески развитые районы, по определению склонные к сепаратизму и космополитичности.

Такой образ правления сложился в Китае, где мандаринская столица Пекин контролировала южные коммерчески ориентированные провинции, Кантон и Гонконг, которые традиционно были более торговыми, а позже вели широкую морскую торговлю. Сходную модель отношений мы видели в таких странах Латинской Америки, как Боливия и Бразилия, где политические столицы, находящиеся в небогатых районах, доминируют или пытаются доминировать над богатым югом этих стран, склонным к сепаратизму. В Новой Зеландии столица всегда находилась на менее богатом северном острове. В еще большей степени это относится к опыту тех стран, где политические столицы возникают на очевидной периферии экономических центров. Так, например, Афины были полностью лишены своей собственной экономической базы. С завоеванием независимости в 1833 году Афины были небольшой деревней, в то время как Салоники оставались богатым и большим греческим городом.

Не менее типичным сценарием для многих стран была трансформация в столицы важнейших религиозных центров, как мы уже видели на нескольких примерах.

Собственные примеры Джейкобс также вряд ли слишком хорошо иллюстрируют ее тезис. Лион во Франции или Манчестер в Великобритании на определенных этапах значительно превосходили по своей экономической мощи Париж и Лондон. Например, Бродель говорит, что Лондон был свидетелем, но не главным участником индустриальной революции. В этом, конечно, есть доля преувеличения. Тем не менее многие историки Великобритании подтверждают, что «в первой половине XIX века позиция Лондона как безусловного экономического лидера во главе британской урбанистической иерархии подверглась корректировке со стороны провинциальных мануфактурных городов» (Garside, 1984: 225–226). В середине XIX века Манчестер вообще считался «городом будущего». Тем не менее этим важнейшим экономическим центрам не удалось перетянуть к себе столичные функции. Многочисленные приведенные выше примеры географически обусловленного или спроектированного дуализма между экономическими и политическими центрами также работают против ее тезиса.

Выводы

Проведенный анализ позволяет подвести итоги и сделать несколько выводов, относящихся к роли переносов столиц в процессе политических и экономических реформ, степени распространенности этого опыта, а также перспективности такого решения. Анализ показывает, что прогнозы об упадке и снижении значимости национального государства в современном мире и в процессах глобальных трансформаций являются преждевременными. Национальный полюс идентичности продолжает играть фундаментальную роль в системе идентичностей, в том числе и в экономической жизни народов, а нации продолжают оставаться важнейшими агентами истории. Виртуализация политических процессов, технические инновации в области информационных технологий, процессы глобализации и детерриториализации отнюдь не отменяют важности столиц как лабораторий национального строительства. Нации продолжают строить или достраивать себя и пытаются познавать себя через различные пространственные формы, важнейшей из которых являются столицы. Теоретики постмодерна и глобализации пролили немало чернил в своих описаниях выскальзывания власти из пространства и поглощения экономикой политических аспектов существования народов и наций. В русле таких экономистских представлений часто оказывались как либеральные теории глобализма и глобальных городов, так и неомарксистские теории и другие течения. По сути, в рамках этих же представлений функционируют правоконсервативные геополитические теории, которые рассматривают судьбы мира исключительно в контексте противостояния сверхдержав и транснациональных регионов.

В подобного рода теориях реальностью и действительным потенциалом наделена только власть великих держав и наднациональных экономических и политических комплексов, которые, как правило, характеризуются экономической или военной гегемонией. Современная экономическая власть удовлетворяется своим финансовым господством, унифицированным урбанизмом, избегающим броских, ярких и идиосинкратических архитектурных форм и манифестаций. Эта власть по своей природе ацентрична, экстерриториальна и присутствует в равной мере в каждой точке пространства. Переносы столиц в этой картине мира представляют собой не более чем перестановку мебели во внутренних интерьерах национальных государств, которые лишены реального международного политического веса и влияния.

Одним из следствий такого подхода является систематическая недооценка роли национальных государств. Тем не менее наиболее важные глобальные города по-прежнему локализованы в крупных национальных государствах, представляют их и тесно интегрированы в свои национальные экономики. О важности центра и физического воплощения национальных символов в физической инфраструктуре столичных городов как будто свидетельствуют многочисленные недавние опыты переносов столиц и интенсивные публичные дебаты по этому вопросу. Поэтому, с точки зрения автора, панихида по нациям и их центрам, которую отмечают некоторые теоретики глобальных городов, несколько преждевременна.