Генштабовский соловей — меткое прозвище Александра Проханова, лившего бензин на мое довольно симпатичное чучело. Прохановскую бы энергию да в мирных целях!

ПРОЩАНИЕ С КРАСНЫМ ФЛАГОМ

Прощай, наш красный флаг, —

с Кремля ты сполз не так,

как поднимался ты —

пробито,

гордо,

ловко,

под наше «так-растак»

на тлеющий рейхстаг,

хотя шла и тогда

вокруг древка мухлевка.

Прощай, наш красный флаг.

Ты был нам брат и враг.

Ты был дружком в окопе

надеждой всей Европы,

но красной ширмой ты

загородил ГУЛАГ

и стольких бедолаг

в тюремной драной робе.

Прощай, наш красный флаг.

Ты отдохни,

приляг.

А мы помянем всех,

кто из могил не встанут.

Обманутых ты вел

на бойню,

на помол.

Но и тебя помянут —

ты был и сам обманут.

Прощай, наш красный флаг.

Ты не принес нам благ.

Ты — с кровью,

и тебя

мы с кровью отдираем.

Вот почему сейчас

не выдрать слез из глаз,

так больно по зрачкам

хлестнул ты алым краем.

Прощай, наш красный флаг.

К свободе первый шаг

мы сделали в сердцах

по собственному флагу

и по самим себе,

озлобленным в борьбе.

Не растоптать бы вновь

«очкарика» Живагу.

Прощай, наш красный флаг.

Смотри, наш триколор,

чтоб шулера знамен

тобой не мухленули!

Неужто и тебе

такой же приговор —

чужие и свои,

шелк выжравшие пули?

Прощай, наш красный флаг…

С наивных детских лет

играли в красных мы

и белых больно били.

Мы родились в стране,

которой больше нет,

но в Атлантиде той

мы были,

мы любили.

Лежит наш красный флаг

в Измайлове врастяг.

За доллары его

«толкают» наудачу.

Я Зимнего не брал.

Не штурмовал рейхстаг.

Я — не из «коммуняк».

Но глажу флаг и плачу.

22 июля 1992

Иркутск

ЗВОНОК НА КАЛИТКЕ

Сам по себе зазвонил мой звонок.

То ли соскучился, то ли промок,

то ли в грозу испугался под гром

без человеческих пальцев на нем.

Я заворочался, встал наконец.

Может быть, ждет за калиткой отец,

вдруг в одночасье собравшийся к нам

в шляпе с глазами грозы по краям.

Прыгнул я в молнии прямо с крыльца,

только я обнял грозу — не отца.

Но и гроза, грохоча под хмельком,

пахла его папиросным дымком.

Снова прилег, но звонок зазвонил.

Мне он сонливости не извинил

и, дребезжа, дребезжа, дребезжа,

всаживал в каждое ухо ежа.

Может, явились из разных семей

все мои пятеро сыновей.

Их нерожденную крошку сестру

ливень баюкал в руках на ветру.

Дети, отец ваш — дитя по уму.

Вы принесли бы игрушек ему.

И не пытайте, как дальше вам жить.

Стыдно, но нечего вам предложить.

Боже, какие сегодня звонки!

Звуки их ввинчиваются в позвонки.

Может, стоят, безнадежно звоня,

женщины все, что любили меня.

Может, умершие кореша

давят на кнопку, на помощь спеша,

чтобы не вздумал я даже в тоске

взглядом выискивать крюк в потолке.

Может, предавшие невзначай

ночью напрашиваются на чай,

а из карманов бутылки блестят —

лжепримирительный русский наш яд.

Может, стоишь за калиткою ты,

вся — из волнения и красоты,

будто бы молнией, как на холсте,

ты нарисована на темноте.

Сам по себе зазвонил мой звонок.

Значит, от смерти еще я далек,

если с дворнягой наперегонки

все же кидаюсь на эти звонки.

1993