Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Окно выходит в белые деревья...

Евтушенко Евгений Александрович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 56

Изменить размер шрифта:

ДАВАЙ, МОЙ ВРАГ

Давай, мой враг,

дружить домами

назло врагам,

на радость маме.

У нас есть общие враги, —

ты им —

смотри —

не помоги.

А мамы разные у нас, —

лишь слезы общие из глаз.

И общий есть у них порок —

их вера в праздничный пирог.

Давай, мой враг,

любимый самый,

опять укроемся вдвоем,

как одеялом драным,

драмой,

давай друг друга не убьем.

Давай вернем друг другу пули

из тел,

израненных вконец,

и пули превратим в пилюли

для наших загнанных сердец.

Давай,

как тысячи пельменей,

налепим свеженьких врагов

для тысяч новых примирений,

для тысяч новых пирогов…

1991

ЧТО-ТО

А все-таки что-то есть в нашем народе, —

наверно, немыслимая в переводе

такая прекрасная русская древность —

еще не задушенная задушевность.

А все-таки что-то есть в нашем народе, —

наверно, единственная в природе

такая невыгодная исповедальность,

как будто по собственной воле кандальность.

А все-таки что-то есть в нашем народе —

свобода, припрятанная в несвободе,

крамольные кухоньки, ставшие вечем,

где теплую водку закусывать нечем.

А все-таки что-то есть в нашем народе,

как будто бы тайная карта в колоде,

но как объяснить это самое «что-то»,

не наша — не русская это забота…

1991

НЕТ ЛЕТ

Светлане Харрис, крестной маме моего сына Мити

«Нет

лет…» —

вот что кузнечики стрекочут нам в ответ

на наши страхи постаренья

и пьют росу до исступленья,

вися на стеблях на весу

с алмазинками на носу,

и каждый —

крохотный зелененький поэт.

«Нет

лет…» —

вот что звенит,

как будто пригоршня монет,

в кармане космоса дырявом горсть планет,

вот что гремят, не унывая,

все недобитые трамваи,

вот что ребячий прутик пишет на песке,

вот что, как синяя пружиночка,

чуть-чуть настукивает жилочка

у засыпающей любимой на виске.

Нет

лет.

Мы все,

впадая сдуру в стадность,

себе придумываем старость,

но что за жизнь, когда она — самозапрет?

Копни любого старика

и в нем найдешь озорника,

а женщины немолодые —

все это девочки седые.

Их седина чиста, как яблоневый цвет.

Нет

лет.

Есть только чудные и страшные мгновенья.

Не надо нас делить на поколенья.

Всепоколенийность —

вот гениев секрет.

Уронен Пушкиным дуэльный пистолет,

а дым из дула смерть не выдула

и Пушкина не выдала

не разрешив ни умереть,

ни постареть.

Нет

лет.

А как нам быть,

негениальным,

но все-таки многострадальным,

чтобы из шкафа,

неодет,

с угрюмым грохотом обвальным,

грозя оскалом тривиальным,

не выпал собственный скелет?

Любить.

Быть вечным во мгновении.

Все те, кто любят, —

это гении.

Нет

лет

для всех Ромео и Джульетт.

В любви полмига —

полстолетия.

Полюбите —

не постареете —

вот всех зелененьких кузнечиков совет.

Есть весть,

и не плохая, а благая,

что существует жизнь другая,

но я смеюсь,

предполагая,

что сотня жизней не в другой, а в этой есть,

и можно сотни раз отцвесть

и вновь расцвесть.

Нет

лет.

Не сплю,

хотя давно погас в квартире свет

и лишь наскрипывает дряхлый табурет:

«Нет

лет…

нет

лет…»

18 июля 1992

Станция Зима

МОНОЛОГ ЧУЧЕЛА

Когда мое чучело жгли

милосердные братья-писатели,

слава Богу еще, не пыряя в живот

перочинным ножом,

на меня они зря

полбутылки бензина истратили,

потому что давно

сам собой я сожжен.

Я,

вдыхая дерьмо человечье,

не слишком ароматическое,

охранял в огородишке, рядом с уборной,

редиску и лук.

Я торчал слишком долго,

как чучело романтическое,

мир стараясь обнять неуклюже

распялками рук.

Был набит я соломой.

Я не замечал, как меняется

жизнь вокруг

и как нагличают воробьи.

Я сгорел в наказанье

за быструю воспламеняемость

и в политике,

и в любви.

Уцелел только остов обугленный,

дымом окутанный,

но огонь моих рук

не сумел до конца обломать.

Я в золе от себя самого догорал

и сожженными культями

все хотел обнимать, обнимать, обнимать…

И когда, дожигая меня,

чиркнуть спичкой собратьям приспичило,

я услышал завистливый, злой шепоток палача:

«Ишь чего захотело ты, чучело,

ишь ты, чумичило…

Ты себя возвеличило слишком,

над редькой и репой торча…»

И я вспыхнул последним,

предсмертно синеющим пламенем,

как горящий пожарник,

который себя не сберег от огня.

Все мои ордена,

словно пуговицы, расплавило.

Если СССР погорел,

почему бы не сжечь и меня?

И когда шовинюги

еще доплеснули бензина на чучело

и ноздрями запел сладострастно

генштабовский соловей,

необъятная дворничиха —

женщина чуткая

подметала мой пепел

метлой задушевной своей.

А все дамочки сладенькие

и все мальчики гаденькие

наблюдали за судорогами

последних гримас лица,

и подлили в огонь соратники —

благородные шестидесятники

на прощание

мас-ли-ца.

Что там на пепелище

ты, любимая, ищешь —

может быть, мое сердце,

уцелевшее после всего?

Видно, что-то в нем было,

если сердце любило,

и оно не забыло,

как любили его.

1992