Стихотворение основано, с ее разрешения, на двух очень мне понравившихся строчках самодеятельной поэтессы — Л. Евстратовой, сестры актрисы С. Евстратовой, сыгравшей главную роль в фильме «Детский сад».

«Зазвенели бубенчики хмеля…»

Зазвенели бубенчики хмеля,

как в чешуйках зеленая медь,

ну а что назвенеть не сумели,

я сумею один дозвенеть.

Во вселенную или в пылинку

человек для того и вроднен,

чтоб добавить хотя бы звенинку

в перезвоне пасхальном времен.

Я люблю запах ландышей в соснах,

запах так молодого сенца,

и танцующий медленно воздух

возле так дорогого лица.

Млечный запах ребенка прекрасен,

потому что он смешан без слов

с вифлеемским дыханием ясель

и смущенным дыханьем волхвов.

Слишком поздно пришло к нам,

калекам, понимание смысла креста.

Может назван ли быть человеком тот,

в ком нет ничего от Христа?

Пригвождали ладони мы людям

(крепче не было в мире гвоздей)[7].

Разве можно с таким правосудьем

верить в Бога, не веря в людей?

С человечеством так я условлюсь:

равнодушие к родине — грех,

но превыше, чем родина — совесть,

как единая родина всех.

Зазвенели бубенчики хмеля,

будто где-то по краю земли

в несуразной алмазной метели

невидимками тройки прошли.

Я врагам своим весь не достанусь,

почитателям тоже не весь.

Бубенцом-невидимкой останусь

в нашем здесь и далеком нездесь.

Вдоль зареванных русских околиц,

размалеванных авеню,

как расколотый колоколец,

что-то нежное я прозвеню.

Упадет, как монетка-блестинка,

прокатясь по лесам и степям,

извинительная звенинка

к твоим легким летучим стопам.

Мне, как видите, надо так много,

потому умирать не спешу,

но чем больше я верую в Бога,

тем все меньше у Бога прошу.

1990

ЧЕРНАЯ СМОРОДИНА

Черной смородины черные очи,

будто сгущенные капельки ночи,

смотрят и спрашивают безотчетно

или о ком-то, или о чем-то.

Выклюет дрозд-попрыгунчик проворный

черные очи смородины черной,

но сохраняют завертины омута

память о ком-то или о чем-то.

Не заходите в память любимых.

Бойтесь вы омутов этих глубинных.

Даже не ты — твоя старая кофта

помнит о чем-то или о ком-то.

И после смерти хотел бы я честно

жить в тебе вечно не кем-то, а чем-то,

напоминая, как грань горизонта,

только о чем-то, только о чем-то…

1991

РОДИНКА

Маше

Не хочется менять постели

той, на которой ты спала,

и проступает еле-еле

на простыне твоя спина.

Твой самолет над Машуком,

а одеяло дышит мятою,

и я целую ямку,

вмятую

вдаль улетевшим локотком.

Постель,

союзница-колдунья

двух тел —

двух слитков полнолунья,

хоть очертания любимой

восстанови

и светом вымой!

Постель,

наш добрый ангел белый,

ты из шуршанья шепот сделай,

дай мне с прозрачного виска

хоть золотинку завитка,

а из морщинок простыни

заколку,

что ли,

протяни.

Любимая,

ты в облаках,

но тень твоя в моих руках.

Твой тапочек скулит в саду,

но на подушке,

как смородинку,

тобой уроненную родинку

я утром все-таки найду.

1991

ПРИНЦЕССА НА ГОРОШИНЕ

Маше

Усни,

принцесса на горошине,

в сны очарованно всмотрясь.

А может быть,

была подброшена

жемчужина под твой матрас.

Усни,

принцесса на горошине.

Себе заметить не позволь,

что болью стала так непрошено

воображаемая боль.

Усни,

принцесса на горошине,

не на перинах-облаках,

а на ножах,

на оговорщине,

на раскаленных угольках.

Договоримся по-хорошему —

ты не одна,

а ты со мной.

Усни,

принцесса на горошине,

которой стал весь шар земной.

1991

МОЯ ЭМИГРАЦИЯ

Ко всеобщему изумлению,

в полном разуме —

сам с усам! —

эмигрирую из Америки

в одинцовский универсам.

Я коляску качу с продовольствием,

и, поняв, что я свой человек,

каплет мне на штаны с удовольствием

размораживающийся хек.

Эмигрирую из Америки

без ее чуингама во рту

и в неслыханные истерики,

и в невиданную доброту.

От витрин с несоветским личиком,

где и лобстеры,

и камамбер,

эмигрирую к маминым блинчикам —

сверхоружию СССР.

Эмигрирую на Патриаршие

к водосточной отечной трубе,

где —

ты помнишь, любовь моя старшая? —

ткнулся носом я в губы к тебе.

И под чьи-то усмешки игривые,

под недоброе: «Ну и ну!»

очень правильно эмигрирую

я в неправильнейшую страну.

Мое место —

не в «Уолдорф Астория»,

а за бабушкой,

скрюченной, как

в страшной книге российской истории

вопросительный горестный знак…

1991

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 55