На горах. Книга Первая - Мельников-Печерский Павел Иванович - Страница 64

Сорок рублей до того раздобрили почтмейстера, что он ради будущего знакомства пригласил Корнея к себе на квартиру, а так как у него на ту пору пирог из печки вынули, предложил ему водочки выпить да закусить. Корней не отказался и, прощаясь с гостеприимным почтмейстером, сунул ему красненькую. Тот стал было отнекиваться, однако принял…

Через час после того плыл вверх по Волге Никита Федорыч, провожаемый добрыми пожеланьями Володерова и насмешливыми взглядами Корнея Прожженного.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Резво и бойко одна за другой вверх по Волге выбегали баржи меркуловские. Целу путину ветер попутный им дул, и на мелях, на перекатах воды стояло вдоволь. Рабочие на баржах были веселы, лоцмана радовались высокой воде, водоливы вёдру, все ровному ветру без порывов, без перемежек. «Святой воздух» широко расстилал «апостольские скатерти» (Бурлацкие выражения. Святой воздух — ветер, апостольская скатерть — паруса.), и баржи летели ровно птицы, а бурлаки либо спали, либо ели, либо тешились меж собою. Один хозяин не весел по палубе похаживал — тюлень у него с ума не сходил.

Как ни быстро бежал караван Никиты Федорыча, посланные из Царицына эстафеты его упредили.

Дня через четыре после отправки тех эстафет, рано поутру, только что успел Марко Данилыч протереть заспанные очи и помолиться по лестовке, крадучись, ровно кошка, робкими стопами вошел к нему Василий Фадеев. Помолясь богу и отдав низкий наклон хозяину, осторожно развязал он бумажный платок и подал письмо.

— Штафета из Царицына, — вполголоса промолвил он и глубоко вздохнул, ровно непосильную тяжесть с плеч сбросил.

Жадно схватил письмо Смолокуров, быстро сорвал печать и принялся читать неразборчивое посланье Корнея. Сначала лицо его радостно просияло, потом он весь, как кумач, покраснел: и глаза загорелись гневом… Таково крепко он при этом выругался, что Фадеев на всякий случай отступил шага на четыре поближе к двери.

— Зарезал!.. — закричал Марко Данилыч, бросая смятое письмо. Потом, заложа руки за спину, принялся шагать взад и вперед по горнице.

А Василий Фадеев попятился к самому порогу. В знак покорности склонил он низко голову, робко вытянул вперед гусиную шею свою, а сам искоса то и дело поглядывает на вспылившего хозяина.

— Чтоб его вдоль и поперек!.. Чтоб ему ни гроба, ни савана!..продолжал тот браниться. И вдруг ни с того ни с сего накинулся на Фадеева:

— Ты чего торчишь?.. Вон пошел!.. Мошенники!.. Ироды проклятые!..

Богу не помолясь, хозяину не поклонясь, юркнул из комнаты Василий Фадеев.

«Не выгорело! — сам с собой рассуждал Марко Данилыч. — Теперь дело бросовое!.. И как это мне на мысли не вспало, что Митька с Микиткой земляки?.. Они друг дружке известны, к тому ж одной масти, одной выучки… Что бела собака, что чёрна собака — все один пес… Да я же с большого-то ума и свел Митьку с Дорониными… Позвал тогда его на катанье!.. Прометнулся!.. Вот те и барыш, вот те и тюлень!.. Господи, батюшка, ризу ведь я обещал на владычицу!.. Червонного золота! Мало разве?.. Так я бы прибавил!…»

Чуть-чуть отворилась входная дверь, и высунулось побитое оспой лицо Василья Фадеева.

— Еще два письма почтальон привозил на пристань, — робко промолвил он.

— Знаю, — крикнул Марко Данилыч. — Ступай до греха!.. Да убирайся же, чтоб черти тебя на том свете жарили да всякой мерзостью заместо масла поливали!

И неистово затопал ногами.

— Одного не нашли, — настойчиво молвил Василий Фадеев и тотчас же скрылся за дверью.

— Кого не нашли?.. Ступай сюда, — крикнул ему Смолокуров. Приказчик опять появился в дверях.

— Доронина какого-то искал почтальон, — сказал он, входя в комнату. — А такого у нас по всей пристани нет. А на письме означено: «На Гребновскую». Спрашивал почтальон, не знает ли кто, где тот Доронин живет — не знает никто. Так ни с чем и уехал.

— С письмом?

— С письмом, — ответил Фадеев. — Говорил, что отдаст его в почтову контору, — что говорит, там хотят, то пущай с ним и делают.

— А-а!.. Ну, за это тебе спасибо, — маленько повеселей промолвил Марко Данилыч. — Другое-то письмо к Веденееву? — спросил он, маленько помолчавши.

— Так точно-с, — посмелей прежнего отвечал Фадеев.

— Сам получал?

— Никак нет-с, приказчик получал. Веденеев на караване не живет.

— Тотчас повез приказчик письмо? — спросил Марко Данилыч.

— Никак нет-с. Сам, говорил, скоро на баржи приедет, тогда и отдам,отвечал Василий Фадеев.

Рублевку дал ему Марко Данилыч за приятные вести.

— Это тебе за то, что письмо поспешил привезти…— промолвил он, когда Фадеев раболепно целовал щедрую руку. — С богом.

Отвесил низкий поклон Фадеев и молча ушел. Мрачно ходил Марко Данилыч по комнате, долго о чем-то раздумывал… Дуня вошла. Думчивая такая, цвет с лица будто сбежал. Каждый день подолгу видается она с Аграфеной Петровной, но нет того, о ком юные думы, неясные, не понятые еще ею вполне тревожные помышленья. Ровно волной его смыло, ровно ветром снесло. «Вот уж неделя, как нет», — думает Дуня… Думает, передумывает и совсем теряется в напрасных догадках.

Только что взглянул на Дуню Марко Данилыч, вдруг сам изменился в лице. Ни гнева, ни досады. С нежностью поцеловал он дочь.

— Что это, погляжу я на тебя, Дунюшка, ровно ты не по себе? — спросил он, одной рукой обнимая ее, другой ласково гладя по шелковистым волосам.

Чуть-чуть вспыхнула Дуня. Тихо подняла она на отца голубые глаза и, силясь казаться беззаботной, с улыбкой ему отвечала.

— Нет, я ничего.

— Да ты здорова ли? — заботно спрашивал отец, прикладывая широкую заскорузлую ладонь к белоснежному челу дочери.

— Здорова.

— Что ж это глаза-то у тебя какие?.. Ровно бы плакала?..

Смутилась Дуня, поалела, однако ж твердо, спокойно, с улыбкой промолвила:

— О чем же плакать мне, тятя?

— То-то, ты у меня смотри, — молвил Смолокуров. И, нежно поцеловав Дуню, отошел к окну.

А она в самом деле чуть не половину ночи проплакала от неотвязчивых дум.

— Давно ли с подругами-то виделась, с Дорониными? — спросил Марко Данилыч, пристально глядя на что-то в окошко.

— Дня три не видались, — ответила Дуня.

— Что ж это ты? Побывай у них… Девицы хорошие, любят тебя, — молвил Марко Данилыч, по-прежнему глядя на улицу. — А то с одной Аграфеной Петровной хороводишься… Только у тебя и света в окошке… Так, ласточка ты моя, делать не годится.

— Груня меня любит. Опять же знала меня еще махонькой.

— Видаться с ней запрета тебе не кладу, — сказал Марко Данилыч. — Баба она хорошая, дельная, разумная. А все же нельзя ради ее других покидать. Так не водится, моя сердечная.

— Сегодня же побываю у Дорониных, — тихо ответила Дуня.

— А вот попьешь чайку да тотчас же к ним и ступай. По малом времени я и сам подойду, — сказал Марко Данилыч.

Молча, головку склонивши, пошла Дуня к Дарье Сергевне, а там уж стоял самовар на столе.

Когда в Царицыно Меркулов писал письма, он, от бессонной ночи и душевного волнения, написавши адрес Веденеева: На Гребновскую пристань, бессознательно поставил его и на письме к Зиновью Алексеичу. Из этого путаница вышла. Хорошо еще, что Веденеев был у Макарья, а то бы письмо к Доронину так и завалялось в почтовой конторе.

Дуня еще сидела у Дорониных, а Марко Данилыч еще не приходил к ним, как с праздничным лицом влетел в комнату Дмитрий Петрович. Первым словом его было:

— Получили эстафету?

— Какую? — с удивлением спросил Зиновий Алексеич.

— От Меркулова, от Никиты Федорыча, из Царицына, — сказал Дмитрий Петрович.

Еще больше удивился Зиновий Алексеич… Лизавета Зиновьевна вспыхнула. Татьяна Андревна, руки сложив на груди, умильно спросила Веденеева:

— А вы нешто Никитушку-то знаете?

— Друг и приятель закадычный. К тому ж земляки, — отвечал Дмитрий Петрович.