Ленинский тупик - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 35

Кто-то принес на стройку слух: перекрытий не будет до самого апреля. Услышав это, Ииякин кинул рубанок на стружки (он наверстывал время, заготовлял впрок “завитки” для перил) и произнес как бы с тоской:

- Что же это выходит? Нам краюху испекли на неделю, а мы ее за раз уписали? Как дети малые! - Теперь в зубарики играть?.. Силантий! - окликнул он сидевшero неподалеку каменщика. - Выходит, мы сами себя обманули.

Силантий не ответил. Выбив о колено трубку, он встал и двинулся, ссутулясь и широко раскидывая плохо гнущиеся в коленях ноги, к Чумакову, просить его пособить в беде.

Чумаков в последнюю неделю не появлялся на корпусе. Сами заварили кашу - сами расхлебывайте! Даже в разговоре с Некрасовым он не скрыл удовлетворения. Он предупреждал, чем это все обернется. Решили образованность свою показать.

Чумаков испытывал какое-то время чувство, близкое к радости, не только потому, что наступил, как он надеялся, крах “Акопянам…” Акопянами он называл всех, кто, по его убеждению, угрожал его благополучию: “Не нашего бога людишки”, время от времени повторял он семейное инякинское присловье. В глубине души, скрывая это от самого себя, Чумаков был почти рад случившемуся еще и по другой причине. Существовала ли более надежная маскировочная сеть для его, чумаковской, технической немощи, “выводиловки”, для “оплошки”, как одним словом называл все беды конторы Чумаков, в том числе, и провальное снабжение стройки? .. Когда явившийся к нему Силантий попросил, теребя в руках свой малахай, пособить бригаде, Чумаков по дружески огрел Силантия по спине - обостренно переимчивый - он давным-давно перенял и этот ермаковский жест.- Стоишь, старый?! Злее будешь!

Но сам он, Чумаков, с каждым днем становился не злее, а скорее несчастнее. Маленькие глазки смотрели вокруг печально, движения короткопалых, загребистых рук теряли уверенность.

Стройка стояла!

Глядя на мертвые корпуса, Чумаков почувствовал себя больным, почти полумертвым человеком. Месяц простоя отнял бы у него, он чувствовал, год жизни.

На другое утро Силантий явился в пахнувший краской кабинет начальника конторы с подкреплением из стариков-каменщиков. - Наследили-то! - бурчал Чумаков, ощущая в груди теплое чувство к Силантию и другим “володимирцам”, которые не позволили бы ему, Чумакову, обречь стройку на сиротство, даже если бы он на то решился. Он дал себя уговорить. “Со стариками ссоритья не след!” - сказал самому себе, совестясь своей отцовской озабоченности делами Огнежкина корпуса, пересилившей в нем даже его враждебность к Акопянам. - Только ради вас, дядьки! - Чумаков крепко обхватил телефонную трубку: так некогда он брал мастерок.

На другой день Чумаков вызвал Огнежку, чтобы сообщить ей, что железобетон будет. Когда Огнежка явилась в контору, навстречу ей шли, громко, - пожалуй, излишне громко, - переговариваясь, какие-то незнакомые люди. Один из них, в каракулевой шапке, увидев Огнежку, быстро спрятал что-то за спину. Она посмотрела вслед. Каракулевую шапку ждала “Победа” с заведенным мотором. Другой, в коричневом, как у отца, реглане, шествовал неторопливо, с неимоверно раздутым и круглым, точно в нем лежала банка с вареньем, портфелем под мышкой. Кто такие?

Чумаков даже не взглянул на вошедшую Огнежку; багроволицый до синевы, он трудно дышал; протянул под столом короткие ноги - брючины с бахромой сзади задрались до неприличия высоко. - Не из-за тебя,- наконец прохрипел он своим вечно простуженным голосом, - из-за рядовых рабочих, которых ты своими химерами-обмерами обесхлебила…

Огнежка вскинула сжатые в гневе кулаки. Чумаков и слова не дал ей сказать. Резко, словно выговор объявлял, бросил: - Жди к обеду перекрытия!

Кулаки Огнежки раскрылись сами по себе, она медленно провела мгновенно вспотевшими ладонями по щекам… Потом шагнула к столу, чтобы поблагодарить Чумакова, которому готова была в эту минуту простить все - и его дикую грубость, и чернозем под ногтями, и даже насмешки над ее отцом, святее которого не было для Огнежки человека. Но, сделав шаг, Огнежка поскользнулась и едва не упала. Она глянула под ноги и брезгливо отшвырнула носком бурки прозрачный завиток колбасной кожуры. Так вот что здесь произошло!

Ей стали понятны и жест человека в каракулевой шапке, который прятал чего-то за спиной, и раздутый портфель другого: У Чумакова, слышала, было незыблемое правило “пустые водочные бутылки из кабинета уносят гости”. До сих пор она, прораб, была в стороне от всей этой чумаковской грязи. Теперь и ее затягивают. “У кого-то отняли перекрытия, чтоб дать мне. Не брать?”

Чумаков умел читать даже по непроницаемому лицу Силантия. А уж девичье, открытое лицо в розовых пятнах…

- Тут тебе не институт благородных девиц, а овчарня. Скаль зубы, рви клочья. Чтоб из твоего бока клок не выдрали..-

Лицо Огнежки согласия с ним не выражало.

- Значица так! -завершил он - К осени, комсомолочка, пойдешь ко мне главным инженером. Хватит тебе с мужиками мерзнуть. Я буду на корпусах горбатиться, А ты возьмешь на себя тылы.. Хороший главинж без мыла влезет к заказчику, и тот подпишет договор на любую сумму

Зеленые глаза Огнежки словно раскалились ненавистью

- Не нужен мне в а ш железобетон!..

Ермакова в тресте не было. Она попала к нему лишь на другое утро. Тот и слова не сказал, обнял за плечи, втянул в свою машину.

- К Зоту едем, рационализатор! - с усмешечкой объяснил он недоумевающей Огнежке. Совещание всех банкротов обо всем на свете!

Чумаков, перед тем, как сесть в “ЗИМ” Ермакова, долго отряхивадся, затем неторопливо провел пальцем по небритой щеке. На пальце остался след извести, капнувшей на его щеку, видно, где-то на стройке. Чумаков вынул из кармана платок и, держа его в кулаке, обтер щеку.

Когда Огнежка смолкла, он заметил миролюбиво:

- . У тебя гнев, как слезы детские, близко лежит. И цена им одна, слезам детским и гневу твоему.,. Не расписывайся за всех-то, Огнежка.

Но Огнежка была уже возле дверей. Она бежала, разбрызгивая грязный снег, по разбитой пятитонками дороге, кусала соленые от слез, шершавые губы. Дизели, груженные кирпичом, обдавали ее холодной, липучей грязью, но что была ей эта грязь!..

Куда несли ее ноги, она вряд ли понимала в те минуты. Остановилась лишь у дверей своей квартиры. Долго дергала дверь.

Отца дома не было.

Огнежка закусила губу, но тут же подумала: “Это, пожалуй, к лучшему, что его нет. Каково услышать папе, что его единственную дочь посчитали вполне созревшей духовно для…воровства?! Что бы он сделал с Чумаковым?..”

Она побежала в трест, быстро прошла в конец коридора, где темнели на побеленных стенах пятна, оставленные чьими-то ватниками, постучалась к Игорю Ивановичу

Спустя полчаса Некрасов и Огнежка выехали в кустовое управление, к Инякину. Инякин помог бригаде появиться на свет, не может он остаться безучастным к гибели своего детища!

В управление они попали к началу совещания - одного из тех совещаний, которые на стройке назывались “давай-давай!”. В коридоре натолкнулись на Ермакова. Узнав, зачем они здесь, Ермаков так взглянул на них, словно они примчались за железобетоном в писчебумажный магазин, и тут же со скучающим видом отвернулся. Огнежка что-то произнесла вслед ему побелевшими губами.

Кабинет Инякнна был полон. За длинным столом, покрытым зеленым сукном; усаживались управляющие трестами. Вдоль стены, у дверей, стояли еще два ряда стульев. Возле них задерживались, по обыкновению, те, кому на совещании было дозволено лишь рот раскрывать, как рыбе, выброшенной на берег… пока к рыбе не обратятся с вопросом. К изумлению Игоря Ивановича, в толпу “рыб” присел и Ермаков.

В кабинете стоял монотонный гул, слова тонули в нем, лишь отдельные бранчливые или нервные возгласы выплескивались наружу, и в самом деле, как рыбины из водяной толщи:

- Давай “десятку”! Мне без “десятки” пика!