Ленинский тупик - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 34

- Прыгай! - крикнул Александр, оглянувшись, накроет!

Не голос - лицо его сказало Тоне, что делать. Она соскочила назад, как с коня, больно ударившись ногами о задний номер и, беспомощно размахивая руками, покатилась в кювет.

14.

Подымаясь с земли и отряхивась от снега, Александр прокричал, словно его голос по-прежнему глушил мотоциклетный мотора.

- Жива?!

- С тобой- та, протянула Тоня, и они расхохотались нервным и счастливым смехом людей, избежавших несчастья.

Вся она тут, Тонька, - поцелуй легонько.

- Слушай, Антонина, - благодарно спросил он, вытряхивая снег из рукавов.- Что ты связываешься с Тихоном? Держишь себя с ним какой-то отпетой, полубандиткой. Толку от этого не будет. Веди себя потише…

Тоня взглянула на него изумленно - Сашок! Да ежели я буду тихой, меня в ногах затопчут… Тот же Тихон…

- Сдался тебе Тихон! Что он, моровая язва? Нынче его приструнили - ну, и… дьявол с ним.

Тоня не ответила, обошла вокруг придорожной елки, пошатала ствол. Хлопья лежалого снега, пригибавшие зеленые ветки книзу, опали, и ветви словно воспрянули, покачивались благодарно. Шагнув от елочки, Тоня заговорила вдруг голосом, как показалось Александру, вовсе ей не свойственным,—глубоким, мечтательным, чуть дрожащим, будто от неуемной Тониной силушки, ищущей выхода.

- Что-нибудь, Сашок, сделать бы такое… а? Что бы приехало начальство, не какое-нибудь, а самое большое, больше некуда, и спросило бы оно, это начальство, меня: что тебе, Тоня… или даже но отчеству - что тебе, Тоня, мешает жить на белом свете? .. Я бы взмолилась: “Уберите лебезливого, Христа ради! А то убью!..”

… Утро на другой день выдалось метельное. Поземка стелилась где-то внизу, у первых этажей корпуса. Нюре казалось - корпус вот-вот сорвет с места, унесет куда-то на белом, бешено свистящем ковре-самолете. Тоне виделся внизу бурный поток, который обтекал корпус, как обтекает вздувшаяся река быки моста, кроша об их каменные спины ледяные поля.

- Нэчне-ом!,. - прокричал Александр, сложив руки у рта рупором. Ветер разметал его голос, по корпусу пронеслось вместе с крутящейся снежной крупой протяжное, как стон: о-о-о…

Огнежка нет-нет да и поглядывала издали на Александра, неизменно переводя взгляд на его ноги.

Ноги каменщиков, кладущих стену, подолгу топчутся на одном месте. Уж на что, на что, а на “танец каменщиков” Огнежка насмотрелась вдоволь. Но Александр “танцевал” как-то необычно. Его ноги в кирзовых армейских сапогах передвигались почти непрерывно.

Огнежка наблюдала. Шажок. Чуть приподнялись; стоптанные каблуки сапог - потянулся за кирпичом. Еще шажок… Каблуки оторвались от подмостей. Еще шажок… Казалось, никогда в жизни она не видела танца восхитительнее, чем этот исполнявшийся на заметаемых снегом досках, в огромных кирзовых сапогах со стоптанными каблуками.

Огнежка вынула из кармана своего потертого реглана рулетку, подарок отца (если бы и ей возвести столько заводов, клубов, домов, сколько он возвел с по мощью вот этой старенькой, из тесьмы, рулетки!), обмерила стену.

Да, она не ошиблась. Ей хотелось как-то отметить это событие: подбежать к Александру (хоть и твердили все вокруг, что прорабу бегать по стройке несолидно), пожать ему руку, что ли? Но Александр прикрыл лицо ладонью от взметнувшегося вихря, крикнул какому-то курильщику: “Оставь сорок!” - и кинулся вниз по зыбкому, в снегу, трапу.

Огнежка настояла, чтоб четверку Александра наградили - за почин. .- Не нужно астрономических сумм, - решительно заявила она Тимофею Ивановичу, - тут надо знать психологию,,,

Издавна повелось- девчата на строке из первой получки чаще всего покупали капроновые чулки. Ежели хватало денег, также и туфли, желательно лодочки, под замшу, - знай наших! Затем копилось по трешке, по десатке - на выходную блузку, юбку, что останется - на белье. Верхом достатка считались-ручные часы “Заря” за триста сорок четыре рубля, на браслете из белого металла в виде сцепленных друг с другом божьих коровок.

О книгах, билетах в оперный театр подсобницы и не мечтали. Не по карману. Да вроде и ни к чему опера.

Огнежка сама обегала театральные кассы в поисках хороших билетов, сама выбирала в универмаге сервиз для Староверовых (они пили чай из железных кружек), недорогой, но красивый, - фарфоровые темно-синие чашки и такие же блюдца с белым, как снег, кружком посередине.

Александру купили сверх плана и ручные часы, по слухам, нечувствительные к удару.

В тот день, когда вручались премии, Огнежка незаметно положила эти часы минуты за три до конца смены на кладку. Александр едва не разбил подарок. Он так и остался стоять с кирпичом в руке, изумленно глядя на появившиеся вдруг перед его глазами часы с никелированным браслетом.

Стоило Моорозову написать об этом в “Строительной газете”, как началось что-то невообразимое. Александра, да и не только его, с головой завалили просьбами, заявлениями, старыми, подклеенными на сгибах характеристиками (такие у стариков каменщиков ценились больше: “В наше время лишь бы кому не давали!”). На корпус зачастили со всего Заречья.

- Граждане, бригада не резиновая! -: отвечала Тоня голосом матерого трамвайного кондуктора. - Садитесь на следующий!

Тех, кто, подмигнув Александру, высовывал из кармана горлышко с белой головкой, по возможности, осторожно, чтоб, не дай бог, не сломал шеи, спускали с лестницы.

У Ермакова дверь не закрывалась от делегаций каменщиков - они требовали немедля создать КОМПЛЕКСНЫЕ- бригады, такие, где “все делают все”. - Нюрка, слыханно ли дело - на одну получку одела - обула семью. Мальчонка ихний ходит в цигейке, как офицерский…

Петляла по-заячьи, выла по-волчьи метель. Утихала лишь на час-два. Огнежка горделиво поглядывала вокруг, глубоко вдыхая бодрящий воздух.

Снегом замело и траншеи, и разъезженные дороги, и огромные кучи песка. Вокруг белым-бело. Когда проглядывало солнце, запорошенные песчаные холмы резали глаза холодным и острым блеском, как горные пики. Огнежка вспоминала, как она взбиралась с отцом на Цейский ледник, откуда открывался вид на долгожданный перевал…

Негодующий, требовательный возглас спугнул Огнежку:

- Перекрытия! Даешь перекрытия!

Кончались перекрытия. Огнежка позвонила Чумакову, отцу. Наконец не выдержала, бросилась, не разбирая дороги, к Ермакову.

Тот думал о чем-то, положив огромные, сцепленные пальцами руки на стол. Не руки, медвежьи лапы, готовые, казалось Огнежке, придушить все, что было начато.

- Где железобетон? -Ермаков взглянул на нее мрачно: - Съели!

- То есть как это? - Огнежка была убеждена: ей не осмелятся, отказать в железобетоне. В такие дни…

- А так. Съели квартальный лимит железобетона за месяц и десять дней. Раньше даже, чем я предполагал - Ермаков развел своими лапами и добавил уже радраженно: - Я не бетонный завод. И не фокусник.

Огнежка глядела на него, потрясенная: -Значит, все летит к черту?.. Все-все?!

- Значит…

На последнюю железобетонную плиту, которую кран взметнул над стройкой, Александр глядел едва ли не с таким.уже чувством с каким, случалось, глядел на последний в доме черный сухарь.

У Нюры были свои любимые работы, свои любимые запахи. Она охотно, к примеру, бралась конопатить окна, хоть платили за это мало. От пакли, чудилось ей, исходил теплый домашний дух бревенчатого сруба. Ей был приятен и терпкий запах клея, и даже горьковатый запах рассыпанного шлака, запах несгоревшего угля, напоминавший о деревенской кузне, о железнодорожной станции “Анна” .

Штукатурка была не на алебастровом растворе. На цементном. Каково работать у стены, когда тебе бьет в нос тяжелой сыростью.

Александр разогнулся устало, расправил плечи, втянул ноздрями воздух и сказал, словно бы оправдываясь: - Душный у цемента запах! Пойдем, Нюрок, на волю.