Короля играет свита - Арсеньева Елена - Страница 21

– Минутку, граф, – вдруг спохватился император. – Вы сказали – «бывшего магистра»? Как, разве Гомпеш больше не...

– Изменник лишен сана по единогласному постановлению шефов всех «языков»[24], – пояснил Литта. – Более того! Шеф немецкого «языка» князь Хайтерсхайм потребовал подвергнуть бывшего великого магистра публичному суду рыцарской и христианской чести. Бавария, впрочем, сохранила ему верность, но лишь потому, что родственники Гомпеша занимают высокие должности при дворе курфюрста. А вообще-то обстоятельства наши сейчас плохи, совсем плохи... Неаполитанский король удалил из своей столицы мальтийского посланника и даже приказал снять герб ордена с нашей резиденции в Неаполе. Великий герцог Тосканский и король Сардинии немедленно вслед за сдачей Мальты конфисковали в свою пользу все имущество ордена. Точно так же лишились всего права на свое имущество, равно как и на земли, и госпитальеры в Австрии – правда, нашему посланнику временно разрешено оставаться при венском дворе. Что же касается папы римского Пия VI, то он осудил Гомпеша за сдачу Мальты, а вслед за тем объявил, что земные дела ордена его более не волнуют. Падающего толкни! – заключил Литта с покорной улыбкой, которая придала его красивому, выразительному лицу вид не просто усталый, но как бы даже обреченный.

– Боже мой... – Голос Павла дрогнул. – Какое несчастье! Какое страшное, чудовищное, невыразимое несчастье! И... позор. Позор для России! Где были в это время мы? – грозно повернулся он к Безбородко. – Где, я вас спрашиваю?!

Тот чуть заметно пожал плечами, на самом кончике языка удерживая тривиальный ответ, который вызвал бы долгий хохот в гусарском полку, однако никак не мог быть дан императору.

– Почему мы допустили сдачу Мальты? Где эскадра Ушакова? Где прохлаждается адмирал?! Говорите же!

– Осмелюсь напомнить, ваше величество, – с неуловимым ехидством ответил канцлер, – что вы сами отдавали приказ адмиралу крейсировать в Средиземном море, не ввязываясь ни в какие стычки.

Грозно надвинувшееся на Безбородко, побагровевшее лицо Павла слегка поблекло. Вытаращенные глаза вернулись в орбиты. Вид у императора сделался несколько сконфуженный – впрочем, ненадолго.

– Александр Андреевич, берите перо, бумагу. Записывайте!

Безбородко покорно обмакнул перо в чернильницу.

– «Командующему Черноморским флотом адмиралу Ушакову. Действуйте вместе с турками и англичанами супротив французов, яко буйного народа, истребляющего в пределах своих веру и богом установленные законы!» – Он помолчал, нервно жуя губами, словно пробуя на вкус следующие фразы, однако только махнул рукой и выкрикнул заключительное: – Павел!

Безбородко с видом заправского секретаря, которому, строго говоря, безразлично, что писать, тряс над бумагою песочницу, чтоб чернила не растекались. Павел тяжело дышал, словно запыхался от своего стремительно принятого, столь нелепого решения. Ростопчин и Талызин быстро переглянулись, но заметили, что на них смотрит Литта, – и опустили глаза, приняв равнодушный вид.

Ежели б некто всеслышащий мог сейчас проникнуть в мысли придворных, он был бы немало изумлен, потому что все эти разные, чужие и чуждые друг другу люди думали сейчас об одном и том же. А именно: ну не странно ли, что католик Бонапарт послал свой флот для разгрома католического же ордена? И не странно ли, что православный государь, надежда и опора всей греческой церкви[25], готов подвергнуть смертельной опасности собственную эскадру, предводительствуемую знаменитым адмиралом, лишь бы отмстить за поругание католического ордена?

Литта пришел в себя первым. Упал на колени, поймал сухонькую руку монарха, облобызал:

– Государь... вы воистину великий человек, заступник и друг угнетенных! Все мы должны коленопреклоненно возносить молитвы за вас и ваше человеколюбивое сердце! Завтра должно состояться собрание кавалеров-госпитальеров – я предъявлю братьям ультиматум, чтобы великим магистром взамен низложенного Гомеша был избран российский император, доказавший свое сердечное сочувствие к делам нашего славного ордена.

«Ну, все, – безнадежно качнул головой Ростопчин, пораженный внезапным приступом прозорливости и понимающий, что дать Павлу такое обещание – все равно что посулить козлу пустить его в огород с капустою. – Хуже этого ничего нельзя было придумать. Теперь его ничто не остановит!»

Он глубоко вздохнул, готовясь хоть что-то сказать, как-то помешать Литте, отвлечь внимание государя от его любимой игрушки, – но перехватил странный взгляд Талызина. Ростопчин насторожился и немедленно придал лицу восторженное выражение. Минуту назад он вполне доверял этому человеку, однако сейчас в карих, острых глазах молодого генерала проскользнуло нечто... словами трудно определимое, однако вполне уловимое пронырливым умом человека, мгновенно взлетевшего из вялотекущего бытия на государственные высоты, каким был Ростопчин.

«Ого! Петруша-то умеет нос по ветру держать! Ишь, как зыркнул. Понимает, что государь будет теперь с этим магистерством носиться, как дурень с писаной торбой. Боже упаси теперь ляпнуть что-нибудь поперек. О чем это мы с ним говорили, покуда дожидались приема? Не молвливал ли я чего-нибудь супротивного госпитальерскому поветрию, по воле императора захватившему двор, не насмешничал ли над иоаннитскими чудачествами? Все, теперь при Петруше надо рот на замке держать! Зачем, ну зачем я его сегодня потащил с собой?! Видел в нем надежного человека, хотел, чтобы он потерся в кабинетах, чтобы присматривался, учился... Да он сам кого хочешь научит притворству и лицемерию!»

И Ростопчин отвел глаза, ругательски ругая себя за то, что он, человек, по жизни никому не доверяющий, убежденный, будто всяк живет лишь для того, дабы вырыть яму ближнему своему, – что он поддался обаянию Петра Талызина и позволял себе в разговорах с ним некие высказывания... Не то чтобы крамольные, нет, разумеется, – Ростопчин же не вовсе дурень, чтобы рубить сук, на котором сидит, вдобавок он искренне признателен императору, возвысившему его, Ростопчина, почти забытого при Екатерине Алексеевне, – ничего крамольного он бы не решился ляпнуть. Однако насмешничал, было дело, над причудами государевыми... а кто при дворе над ними втихомолку, в кругу близких, доверенных людей не насмешничал? Тем паче, что поводы подаваемы были ежедневно, чуть ли не ежечасно.

Вспомнить хотя бы, как, еще в бытность свою великим князем, Павел пересчитывал свечи, горевшие у него в комнате, на другой день сверяя это число с количеством оставшихся огарочков. Однажды он велел высечь кучера, отказавшегося свернуть на дорогу, по которой не было проезда. «Да ведь вы бы шею сломали, ваше высочество!» – сквозь слезы простонал несчастный. «Пусть мне шею свернуть, но пусть слушаются!» – воскликнул вне себя Павел. Вот хохотали втихомолку при малом дворе, ну а при большом, екатерининском, – во весь голос! Столь же громкий хохот стоял, когда юный Павел нашел как-то раз в сосисках – своем любимом блюде – маленький кусочек стекла и потащил тарелку к императрице с криком: его-де убить вознамерились, потребно немедленно казнить всех – всех до одного! – поваров и кухонную прислугу. А уж когда до России дошли слухи о поведении его высочества во Франции...

На каком-то придворном банкете Павлу показался подозрительным вкус вина. Тут же, при всех, так сказать, en plein salon[26], наследник российского престола засунул три пальца в рот, чтобы вызвать у себя рвоту. Подобное он учинил и за столом в Брюгге, почувствовав себя плохо после нескольких стаканов ледяного пива. Когда речь заходила о действительной или воображаемой опасности для его здоровья, он становился просто невменяем от врожденной подозрительности (ну что ж, это вполне извинительно, если учесть, что отец его умер не своей смертью!) и забывал о своем желании «играть свою жизненную роль» как можно лучше.