Строговы - Марков Георгий Мокеевич - Страница 36

– Не знаю.

– На святках не приедешь?

– Что ты!

– Может, мне на пасеку приехать?

– И думать не смей!

Анна молча повернулась и, не оглядываясь, побрела по снегу обратно. Переходя через речку, она посмотрела на прорубь, в которой бабы полощут белье, и подумала:

«Утопиться, что ли? Пусть бы он узнал, каково мне без него было».

Глава девятая

1

В двенадцать часов дня Матвея вызвали в контору тюрьмы. Он торопливо надел шинель и папаху. В конторе стоял переполох: чиновники суетились с бумагами, уборщицы вытирали пыль с пола и окон.

С минуты на минуту в тюрьму ожидали прокурора.

С улицы донесся скрип снега и фырканье лошадей. Матвей взглянул в окно. К воротам конторы подкатили легкие городские санки, запряженные парой великолепных рысаков.

Дверь кабинета распахнулась. На ходу одергивая мундир, господин Аукенберг побежал встречать прокурора. За ним поспешили его помощники.

Через несколько минут плюгавый хромой человек в медвежьей дохе, громко стукая костылем, ввалился в контору и, небрежно кивнув почтительно изогнувшимся письмоводителям, прошел в кабинет. За ним двинулись начальник тюрьмы и секретарь прокурора. Тяжелая дверь кабинета, обшитая черной клеенкой, захлопнулась, и в конторе стало тихо, как при покойнике.

Не менее часа прокурор сидел в кабинете начальника. Наконец он вышел в канцелярию, чиновники поднялись со своих мест и застыли в ожидании распоряжений.

– В бараки! – проговорил начальник тюрьмы.

Осмотр бараков, в которых размещались уголовные, занял немного времени.

Не входя в камеру, прокурор спрашивал из коридора в открытую дверь:

– Жалобы есть?

И не успевали арестанты раскрыть рта, как он, легко поворачиваясь на костыле, бросал коротко:

– Жалоб нет. Дальше!

Вдогонку ему неслась ругань, арестанты били в дверь кулаками, кидали жестяными кружками, но прокурор невозмутимо ковылял по коридору к следующей камере.

Матвей Строгов ежедневно сталкивался с арестантами и знал их нужды лучше, чем кто-либо другой. Жилось арестантам невыносимо тяжело. В камерах было грязно и душно, в воздухе стояло зловоние от параш, от пота давно не мытых тел.

Работать арестантов заставляли много, а кормили ржаным хлебом, перемешанным с отрубями, и мучной болтушкой.

«Хорош блюститель закона», – с ненавистью думал Матвей, неторопливо шагая последним в свите прокурора.

Закончив посещение уголовных, прокурор направился к политическим. Эти были размещены в глубине двора в двух каменных бараках, узких, длинных, глубоко вросших в землю.

За все время службы в тюрьме Матвей попал сюда впервые.

Камеры уголовных разделялись легкими перегородками, двери в бараках были деревянные, из камер доносилась человеческая речь. Здесь же было тихо, сумрачно и, как в погребе, сыро и холодно. Стены толстые, кирпичные, двери обиты железом. В обычное время надзиратели из бараков уголовных сюда не допускались.

«Крепко запрятаны», – подумал Матвей, оглядывая мрачный Коридор.

Коридорный, гремя связкой ключей, открыл крайнюю дверь.

– Встать! – крикнул старший надзиратель Дронов из-за спины прокурора.

Семь политических заключенных сидели у стола.

– Встать, прокурор идет! – снова заревел Дронов.

Заключенные переглянулись, но не поднялись. Дронов замахал руками, ругаясь, шагнул к столу. Начальник тюрьмы, не ручаясь за Дронова, отстранил его рукой.

– Ваши претензии? – спросил прокурор.

Один из заключенных, старик, напомнивший Матвею своими густыми бровями деда Фишку, вышел из-за стола.

– Наши претензии известны вам, господин прокурор, мы излагали их и устно и письменно. Нас по-прежнему кормят отбросами, нас лишили книг и газет, мы живем в постоянном холоде.

– Хорошо, я разберу вашу жалобу, – сказал прокурор и вышел.

В камере поднялся шум:

– Лицемеры!

– Вы нас толкаете на голодовку!

– Мучители!

Коридорный загремел ключами, и в двери щелкнул замок.

– Кажется, придется, Роберт Карлович, охладить кое-кому горячую голову в карцере, – сказал прокурор, оборачиваясь к начальнику тюрьмы.

Аукенберг угодливо засмеялся.

Вошли в коридор одиночек.

Дронов забежал вперед прокурора и, когда коридорный открыл первую камеру, заорал:

– Арестант Никитин, встать!

– Я уже встал, ваше превосходительство господин ревун, – спокойно сказал Никитин и сел.

Дронов, прокурор и начальник тюрьмы вошли в камеру. Два коридорных надзирателя и Матвей остановились в дверях.

– А, старый знакомый, как поживаете? – развязно обратился к заключенному прокурор.

– Думаю, что это вас меньше всего интересует, – буркнул Никитин, но тут же, решив, видимо, позабавиться над прокурором, с усмешкой спросил: – Ну, а вы как? Вас еще не повысили в должности?

Прокурора передернуло. Стараясь скрыть свое смущение, он пробормотал:

– Вы все шутите, Никитин. А шутить в вашем положении, право, не совсем удобно.

– Почему же? – улыбнулся Никитин. – Жизнерадостность – первейший признак спокойной совести, а совесть может быть спокойна только у человека, который верит в правоту своего деда.

– Оставьте. Вы по-прежнему фанатик, – отмахнулся прокурор.

– А вы – слепец.

– Что? – вздрогнул прокурор.

– Ну конечно, слепец. Вы не видите простых фактов, не видите, куда движется история. Поймите, что как бы вы ни старались – рабочий класс победит!

– Молчать! Я пришел не за тем, чтобы выслушивать ваши сумасбродные рассуждения. Прошу короче: ваши претензии?

– Нет, подождите. По долгу службы вы обязаны меня выслушать…

Прокурор нагнулся к начальнику тюрьмы и кивком головы указал на надзирателей. Начальник что-то сказал Дронову. Тот быстро повернулся и вполголоса приказал:

– Строгов, Митрохин, Сидоркин… в коридор, шагом марш! – в прикрыл дверь.

Пройдя по коридору шагов десять, надзиратели остановились.

Из камеры донеслось:

– Боитесь, что они правду узнают?

Матвею понравился Никитин.

– Давно сидит? – спросил он коридорного этого барака Сидоркина.

– Три года. Еще столько осталось.

– За что посажен?

– Сказывали, что против царя народ подымал.

– Жалко, сгниет в этой дыре. Молодой еще, – пожалел Матвей.

– Поделом, – сказал Сидоркин. – Их, подлецов, окромя как тюрьмой, ничем не обратаешь.

– Да он тебе что плохого сделал – подлецом ты его называешь? – с досадой проговорил Матвей.

– И верно! – поддержал Матвея коридорный другого барака Митрохин. – Ругаешь его, а он, может, и сидит-то ни за что. Господское это дело, Садоркин. Нашему брату – потемки.

– Да так-то он мужик послушный, – уступил Сидоркин. – Иной раз поздно вечером запоет. Скажешь: «Нельзя, мол, нас начальство за это не жалует». Замолчит сразу: «Ладно, дескать, понимаю, – ваше дело тоже подневольное».

– Ну, вот видишь! – обрадовался Матвей. – А ты…

Дверь одиночки с грохотом раскрылась, и из камеры вылетел прокурор. Он был красный, потный и злой.

– Закрыть! – заревел Дронов, выбегая из камеры последним.

Матвей и Сидоркин бросились к двери. Арестант Никитин стоял посредине камеры и громко хохотал.

Перед тем как войти в крайнюю одиночку, прокурор вытащил из кармана платок и вытер лицо. Видимо, посещение политических было для него делом нелегким.

Когда надзиратель Сидоркин открыл одиночку, повторилось то, что происходило у дверей каждой камеры. Дронов выскочил вперед и, надрываясь, рявкнул:

– Встать, прокурор идет!

Из камеры послышался насмешливый голос:

– Ну и пусть идет. Чего ты глотку дерешь? Я не глухой.

Этот голос кольнул Матвея в сердце. Что-то показалось в нем знакомым.

«Неужели он?»

Матвей не ошибся. Около маленького стола, на нарах, укутанный в серое байковое одеяло, сидел Беляев. Длинные пряди светло-русых волос спускались на изрезанное морщинами и складками крупное лицо. Из глубоких глазниц светились задумчивые, немного тоскливые глаза.