Строговы - Марков Георгий Мокеевич - Страница 37

– Итак, я слушаю ваши претензии, – сказал прокурор.

– Претензии? – зачем-то повторил Беляев и вдруг, взглянув на дверь, увидел Матвея.

На одно мгновение глаза их встретились. По лицу Беляева, по выражению его глаз было видно, что он потрясен этой встречей.

– Я слушаю ваши претензии, – повторил прокурор.

Беляев, заметно волнуясь, сказал:

– Я болен. Очень болен.

– Это дело тюремного врача.

– Да, но от вас зависит разрешение на перевод меня в тюремную больницу.

– Не вижу к этому никаких оснований.

– Основание есть: острый ревматизм. Камера, как видите, сырая, почти не отапливается, а у меня нет даже теплой одежды.

– О теплых вещах пусть позаботятся ваши родственники, друзья… Здесь не богадельня, – уже на ходу бросил прокурор и торопливо заковылял в коридор.

«Так вот где, Тарас Семеныч, дорогой человек, пришлось свидеться», – думал Матвей, выходя из барака.

От волнения у него тряслись руки. Чтобы не выдать своего состояния, он засунул их в карманы и крепко сжал в кулаки.

2

Много дней Матвей ломал голову над тем, как помочь Беляеву.

Первой мыслью было – подружиться с коридорным надзирателем Сидоркиным. Матвей начал заходить к нему на квартиру, угощал его водкой, заводил разговоры о тюрьме, об арестантах. Ему хотелось вызвать в Сидоркине жалость, сочувствие к арестантам. Надзиратель слушал его, кивал головой, а Матвей про себя думал:

«Помоги бог уломать мужика! Может, полено лишнее в печку подбросит или согласится полушубок в камеру передать. Радости-то сколько Тарасу Семенычу будет!..»

Однажды Матвей совсем было приготовился высказать свою просьбу. Неожиданно Сидоркин откинулся на спинку стула, вытянул ноги и, глядя на Матвея остекленевшими глазами, равнодушно сказал:

– Жалеть нам всех, Строгов, не приходится. На всех жалости не хватит. Наше дело простое: отслужил – подавай жалованье.

Кровь точно остановилась в жилах Матвея, когда он подумал, что могло бы произойти, если бы он выболтал Сидоркину свои намерения.

Придя домой, Матвей лег на кровать и провалялся в постели до позднего вечера.

Капка, заглянув вечером, внимательно посмотрела на него.

– Ты, Строгов, – она всегда его звала по фамилии, – болен? Вид у тебя ужасный.

Матвей не пошевелился.

– Нет, Капитолина, я здоров. Просто лихо мне, – сказал он, а про себя подумал:

«Не рассказать ли ей обо всем? Авось что-нибудь дельное посоветует. Бабий ум изворотлив…» И он начал издалека:

– У тебя, Капитолина, бывали в жизни друзья?

– Смотря какие, Строгов.

– Настоящие. Такие, что жизни своей не пожалели бы ради тебя.

– Таких не было.

– Жалко.

– Конечно, жалко, но это не моя вина.

– Ну, а если бы у тебя были настоящие друзья и один из них попал в беду, что бы ты стала делать?

Матвей пристально посмотрел на Капку, и она поняла, что вопрос этот не случаен и за ним скрыто что-то тревожащее ее собеседника.

– Странно! Об этом нечего и спрашивать. Я помогла бы другу любой ценой, – спокойно ответила Капка. Она встала, подошла к Матвею и сказала: – Строгов, к чему ты пытаешь меня? Я вижу, что ты хочешь сказать что-то и не решаешься. Так будем друзьями! Ты можешь доверить мне свою тайну, как я доверила тебе свою.

– Тогда слушай, Капитолина. Друг у меня тут в тюрьме, в бараке политических. Больной, без теплой одежды, должно быть летом арестовали. В одиночке сидит.

– Понимаю. В одиночке может погибнуть, – задумчиво проговорила Капка.

– Ты бы знала, какой это человек, Капитолина! – воскликнул Матвей. – Если бы не он, от меня остались бы теперь одни кости… – И он рассказал об охоте на медведя и о своей дружбе с Беляевым. – Месяц скоро будет, как я его видел. Целый месяц, – с отчаянием закончил он, – и ничем не могу помочь.

По тону, каким это было сказано, Капка поняла, что больше всего Строгова беспокоит мысль о том, что Беляев, может быть, разуверился в его дружбе.

Она решила ободрить Матвея.

– Ну, ничего, Строгов, не печалься. Что-нибудь придумаем. Я помогу тебе. Да он, наверное, и сам понимает, что дело это не пустяковое.

От слов ли Капки или оттого, что он поделился с ней своей тайной, Матвею стало легче.

3

В декабрьскую буранную ночь Матвей долго читал книгу, прислушивался к вою ветра в печной трубе. Заснул – сам не заметил как.

Рано утром его разбудила Капка. Он проспал ночь в одежде, не потушив лампы и не закрыв дверей.

– Строгов, проснись! – Капка тормошила его за плечо.

Матвей вскочил и с удивлением посмотрел вокруг себя, не понимая, почему горит лампа, а не костер, и откуда могла появиться Капка в лесу.

– Ну, очнись, очнись скорее! Дело есть.

– Фу-ты! Почудилось, будто в тайге я, – наконец проговорил Матвей.

– Слушай-ка, – зашептала Капка, – мы с женой Сидоркина подрядились полы мыть в бараке у политических. Сейчас идем туда. Может, твоего друга встречу, что передать ему?

– Не дури, Капитолина, – сказал Матвей строго, зная, что в бараках политических уборка производится обычно уголовными арестантами.

Но Капка не шутила.

– Ты что, дорогой? Я тебе говорю серьезно. Какое-то начальство ждут. Начальник приказал все бараки вымыть.

Матвей пожал плечами.

– Скорее, Строгов, меня Сидориха ждет, – торопила Капка.

– Ты его сразу узнаешь, – заговорил Матвей, – он такой большой, лицо в морщинах, а сидит в самой крайней одиночке.

– А что сказать ему?

– Верно, что же сказать ему? – Матвей был взволнован. Ему не верилось, что наконец удастся связаться с Беляевым.

– Ну, что ты стоишь, как столб! Садись, пиши записку, – распорядилась Капка.

Матвей взял бумажку, карандаш и скачущими буквами написал:

«Тарас Семеныч, доверься, напиши, через кого передать тебе одежку. Как болезнь твоя?

Всегда тебе друг М а т в е й С т р о г о в».

Он не успел даже перечитать записку. Капка вырвала ее из его рук, сунула за обшлаг жакетки и бросилась было к дверям, но тотчас же вернулась, молча схватила со стола еще клочок бумаги, карандаш и выбежала из комнаты.

А Матвей, прихлопнув дверь, зашагал из угла в угол, куря папиросу за папиросой.

Уже наступило время собираться на службу. Но вместо этого он лег на кровать и закрыл глаза, пробуя уснуть.

Часов в девять кто-то из надзирателей, приоткрыв дверь, сказал:

– Строгов, тебя на дежурство ждут. Дронов рвет и мечет.

– Не поднимая головы с постели, Матвей ответил:

– Хвораю. Не видишь, что ль?

Да, посыльный надзиратель мог в этом убедиться. Матвей лежал на животе, в брюках и сапогах. В комнате стоял дым и смрад. Несмотря на яркий дневной свет, на столе горела лампа. Она уже начинала гаснуть, сильно пахло керосиновой гарью.

Почти уже в полдень услышал Матвей в коридоре знакомые Капкины шаги. Он поднялся с кровати так быстро, как, бывало, поднимался на службе в солдатах, заслышав батальонного горниста.

– Ну, говори скорее, видела или нет? – спросил он, едва Капка переступила порог.

– Видела!

Капка достала маленькую скомканную бумажку.

Матвей быстро развернул ее. Тарас Семеныч написал только два слова: «Здоров. Спасибо».

Хотя краткость письма и огорчила Матвея, но он был счастлив: Тарас Семеныч узнал наконец, что Матвей по-прежнему ценит их дружбу и готов при первом случае помочь ему.

– Ну, рассказывай, какой он?

Капка была взволнована не меньше Матвея.

– Чуть не сорвалось, Строгов. Когда мы с Сидорихой пришли в барак, Сидоркин говорит нам: «Начинайте мыть вот с этой». Ну и открыл крайнюю камеру, а сам в коридоре остался. Открыл он, я вошла и сразу узнала твоего друга. Сидит на нарах – большой такой, а лицо в морщинах, доброе. Ну, я улучила минуту, сунула ему записку, потом говорю Сидорихе: «Помой, Кондратьевна, коридор, тут я одна справлюсь». Та схватила ведро – и в коридор, а я начинаю мыть пол да все поглядываю на твоего друга. Он развертывает записку, а сам смотрит на дверь. Прочитал, видно обрадовался, в лице переменился, шепчет мне: «Спасибо, спасибо, товарищ». Потом вижу – взял карандаш, пишет. Вдруг Сидоркин входит в камеру, спрашивает: «Кончила?» Я говорю: «Готово!» А сама встала спиной и руку назад закинула. Шевелю пальцами – дескать, давай записку. Догадался он и положил бумажку мне в руку. Вот поэтому в записке только два слова, – не было у него времени написать больше…