Строговы - Марков Георгий Мокеевич - Страница 35

Так продолжалось всю осень. Но с наступлением зимы, когда работы по хозяйству сильно поубавилось, в сердце стала закрадываться смутная тоска-неразбериха. Скучно было на пасеке длинными зимними вечерами.

Грустная задумчивость Анны не ускользнула от внимательных глаз Агафьи. Однажды, обняв сноху и заглядывая ей в глаза, она сказала:

– Ты что-то тоскуешь, хорошая моя. Взяла бы да поехала в село: на людей посмотрела бы, себя показала. Что ж раньше времени стареть-то!

Анна и сама думала об этом. Ведь и в самом-то деле: ей и тридцати нет. А велики ли эти годы? Ей еще и петь, и плясать, и любить хочется.

Когда выпал снег, она собрала в узел свои наряды, спеленала Максимку и по первопутку поехала в Волчьи Норы, к матери погостить.

В первый же день она отправилась к своим подругам. Все они были замужем, обзавелись хозяйством, народили детей.

Анна, жаждущая людей и веселья, растормошила их, заставила оглянуться на себя, сбросить тень преждевременно наступающей старости. Вечерами подруги собирались друг к другу с прялками, с вязаньем, засиживались далеко за полночь, вспоминали о девичьей молодости, пели песни.

В селе Анна получила еще одно письмо от Матвея. Он писал, что стосковался по ней и ребятишкам, просил ее как можно скорее приехать в город.

Но горячие просьбы Матвея-почти не коснулись ее сердца, со злорадством она подумала:

«А, тоскуешь? Неправда, прибежишь, голубчик!»

Письмо она бросила в печку, но когда огонь уже объял его, схватила горящую бумагу и голой ладонью прихлопнула пламя.

«Что это я? Нельзя так, Матюшей писано», – подумала она и, аккуратно свернув в квадратик обожженный по углам клочок бумаги, положила его в карман юбки.

Но чувство это было каким-то мимолетным. По-прежнему с нетерпением Анна ждала вечера и, как только зажигались в избах огни, надевала новую юбку, кофту, повязывала голову пуховым полушалком и, наказав матери присматривать за Максимкой, уходила к подругам.

Однажды у Аграфены Судаковой она засиделась до петухов. Домой пришлось возвращаться одной. Ночь выдалась морозная, ясная. Сгорбленный месяц висел низко-низко: казалось, что он вот-вот заденет одним своим рогом за колокольню и повиснет на сияющем золоченом кресте.

В ночной тишине хруст снега под ногами казался оглушительно громким. Анна старалась шагать чаще и мягче и оглядывалась по сторонам. Ей чудилось, что люди, разбуженные этим шумом, поднимаются с постелей и смотрят на нее в промерзшие стекла окон.

У спуска с горы, в трех шагах от нее, из сугроба поднялся человек, закутанный в длинный тулуп.

Анна отшатнулась в сторону.

– Ой, кто это?

Человек добродушно засмеялся:

– Не пужайся, Нюра, я это.

– Батюшки, Дема! – удивленно воскликнула Анна. – Ты чего тут?

– В снегу лежал…

– Небось пьяный?

– Капли в рот не брал.

– А как же это ты, в снегу-то?

– Тебя ждал. С вечера еще лег.

– Да ты в уме ли? Морозище-то какой!

Свирепый ветер пронизывал Анну, она ежилась, топталась на месте.

– Ой, зябко, руки стынут!

– Иди ко мне под тулуп, – не то смехом, не то всерьез сказал Демьян, – тут у меня – как на печке.

Он распахнул полы тулупа, и Анна послушно бросилась к нему, будто кто подтолкнул ее.

8

Анна прожила в Волчьих Норах почти до рождества. Ни одного вечера она не сидела дома.

Скоро по селу поползли слухи: болтали бабы, что ночью видел кто-то Анну в обнимку с Демьяном.

Дошли эти слухи и до Марфы Юткиной. Услышав, что говорят о дочери, она так и ахнула.

Как-то, придя домой из церкви, Марфа позвала с собой Анну в хлев, якобы помочь перенести ягнят в избушку, и стала допрашивать дочь:

– Ты в уме или без ума, Нюрка?

– О чем ты, мама? – искренне удивилась Анна.

– Да ты послушай, что люди-то о тебе говорят.

– Что, мама?

– Срам слушать.

Анна поняла, о чем говорили бабы, но это ее мало тронуло.

– Поди Демьяна припутали? – спросила она.

– А то кого же, знамо его!

Марфа пересказала все, что слышала в разговорах у церкви.

Анна отчаянно махнула рукой и выпалила:

– Ну и пусть говорят, мне все равно!

Марфа остолбенела. С минуту она смотрела на дочь молча, стараясь понять, что происходит с той, потом принялась ругать ее:

– Бесстыдница! У тебя дети, а ты с чужим мужиком спуталась. Ты хоть бы нас пожалела, нам ведь за тебя глаза колоть будут. – Она уткнулась в фартук, громко всхлипывая и сморкаясь.

– Да что ты ко мне привязалась! – с досадой, но спокойно сказала Анна. – Какой-то кобель сбрехнул, а ты и взаправду…

– Ты, милая моя, не крутись. Я не трехлетняя. Люди говорить зря не будут. Видели!

– Видели, видели! – вскипела Анна. – Ну и пусть видели! Я знать никого не хочу. Я сама себе хозяйка.

– А, так ты вот как! Ну, тогда собирайся и уезжай подобру-поздорову – у меня тебе места нет!

Марфа выпустила фартук из рук, кулаком вытерла нос я грозно пододвинулась к дочери.

– Уж чья бы корова мычала, как говорится, а твоя бы молчала, – в упор глядя в материны подслеповатые глаза, едко сказала Анна. – Меня попрекаешь, а сама, я помню, тоже к Андрону Коночкину при потемках бегала. Батя с обозом в город, а ты…

Марфа не вытерпела, схватила с полу шайку, в которой носила пойло телятам, и запустила ею в дочь. Анна увернулась, шайка стукнулась о стену хлева и покатилась. Пугливые ягнята всполошились и, сбившись в кучу, жалобно заблеяли.

– Ты рукам волю не давай! – крикнула Анна. – Я теперь не в девках! Тогда ты была мне хозяйка…

– Бессовестная ты! – задыхаясь, кричала Марфа. – Андроном меня попрекаешь, а то тебе невдомек, что Андрон мне троюродный брат!

– Зачем же ты к нему без бати бегала? Ай по братцу тосковала? – зло сощурив глаза, съязвила Анна.

– Во идол-то! – отчаянно всплеснула руками Марфа и затараторила, выбалтывая то, против чего только что возражала: – Я, может, не к одному Андрону бегала, а все-таки про меня люди не болтали невесть чего, не кололи мной глаза мужу да родителям.

– А за что тебя батя в бане вожжами хлестал?

Марфа бросилась было снова к шайке, но во дворе послышался скрип ворот и простуженный голос Евдокима:

– Тырр, холера!

Марфа плюнула со злости и, выходя из хлева, крикнула:

– Сегодня же с глаз моих вон!

– Не гони, и без тебя уеду, – спокойно проговорила Анна.

Она поправила платок на голове и, переждав, когда отец с матерью зайдут в дом, вышла из хлева.

Во дворе Анна встретила младшего брата.

– Запряги коня, Денис, и отвези меня поскорее на пасеку, – попросила она.

Денис любил сестру, больше потому, пожалуй, что она была женой Матвея, в котором он души не чаял.

– Что мало гостила?

– Хватит, домой пора.

– К Матюхе поехать не думаешь?

Анна ничего не ответила, только махнула рукой. Потом крепко запахнула полы шубы и молча пошла к воротам.

– Ты куда? – спросил Денис.

– Запрягай, я сейчас приду. В лавку надо зайти, – ответила Анна и вышла на улицу.

Она дошла до горы, повернула в проулок и задами по снегу побрела к гумну Штычковых. На гумне стучали цепы и, громыхая, шумела веялка.

Анна остановилась возле ометов соломы: дальше идти не хотелось, но Демьян вышел из двора с охапкой пустых мешков и, увидев ее, подошел.

– Уезжаю я, Дема, – сказала Анна.

– Чего это заторопилась?

– С мамой поругалась. Тобой стала попрекать.

Демьян поморщился.

– Да чем попрекать-то? Блюдешь себя, как в девках!

Помолчали. Демьян кусал толстые обветренные губы. Анна щурила карие глаза и смотрела куда-то в сторону.

– Ну, езжай. Я тоже ночью на мельницу уеду.

Анна посмотрела на широкое лицо Демьяна. Оно было в трухе и пыли.

«Работник, хозяин! Человек – что червь: на земле рожден и землею жить должен», – вспомнилась ей мудрость, часто повторяемая ее дедом Платоном Юткиным.

– Когда теперь свидимся? – спросил Демьян, озираясь по сторонам.