Сын бомбардира - Лезинский Михаил - Страница 16

— И пожалуйста, Евгения Матвеевна, пригласите к телефону нашего юного друга. Придётся сделать ему небольшое внушение.

Стас удивился, что мы разыскали его в библиографическом кабинете.

— Станислав Петрович, нельзя бросаться из крайности в крайность: то ты мобилизуешь целые отделы архивов и музеев, то устраиваешь секреты и тратишь уйму времени там, где специалисту не понадобится и пяти минут!

— Я бьюсь уже неделю. Даже сотрудники Панорамы, даже оружейники ничего не могут толком сказать! Ни в одной книге нет разъяснений про «кегорновые» мортиры. Откуда же библиограф…

— Стас, ты не представляешь себе, какие удивительные книги могут обнаружиться в подвалах Морской библиотеки!

Так оно и оказалось, Шварц отыскала редчайшее издание:

То есть книга эта вышла за десять лет до начала Крымской войны. Вот какую выписку из неё принёс нам Стас.

Это и есть изобретатель Николкиных мортирок.

Через несколько дней наш настойчивый следопыт появился с большим рисунком. Станислав сделал «портрет» двенадцатифунтовой кегорновой мортирки. На деревянном брусе–лафете устремлён вверх бронзовый короткий ствол с кольцевым утолщением. Ствол похож на старую медную ступку, которую и сейчас можно отыскать во многих квартирах. По торцам лафета — металлические ручки, как у сундука, чтобы легче было переносить кегорну с одной позиции на другую. Стреляли из неё пятикилограммовыми гранатами.

Под рисунком написано:

«Мортиры, которыми командовал одиннадцатилетний бомбардир Н. Т. Пищенко. Редут Шварца, июнь — август 1855 года».

— Ну, а теперь, Стас, — попросили мы его, —покажи нам портрет самого лейтенанта Шварца. Глядя на лицо двадцатидевятилетнего офицера, с тонкими чертами, маленькими усиками и набриолиненными волосами, трудно предположить и волю и незаурядную храбрость. Скорее лицо изнеженного, хрупкого человека. Но перед нами герой Синопа, командир редута, вошедшего в историю под его именем.

Вторые сутки редут сражается без своего командира. 7 июня Михаила Павловича Шварца в тяжёлом состоянии увезли в госпиталь. Утром сообщили: лейтенант пришёл в себя — будет жить! Радостное известие мгновенно облетело редут. Батарейцы облегчённо вздохнули.

К полудню наступило затишье. Пороховые дымы над головой растаяли, и вдруг оказалось, что небо словно голубоватый хрусталь, чистое и прозрачное. Артиллеристы — кто присел возле орудий, раскуривая самокрутки, кто растянулся на тёплой сухой земле.

Евтихий с Николкой попивали чаёк у своей «фурлыги»: мальчик из котелка, наставник — из «чугунки», черепка от разорвавшегося английского снаряда. Говорили про новые пули, что появились недавно в русских войсках.

— Придумал же хтось, гарно придумал! — кивал головой Лоик. — Закруглил пульку — и летит дальше, и бьёт куда сильнее.

— Дядя Евтихий, я насобираю свинца — отольём тогда «полушарные», а?

— Надо форму выковать, — задумался Лоик, как всегда в такие минуты почёсывая густую бороду.

«Полушарные» пули изобрели русские солдаты. У противника были нарезные ружья — штуцера, у севастопольцев — по большей части гладкоствольные. Стреляли они хуже английских и французских. Умельцы на бастионах начали отливать пули необычной формы, как полушарие. И оказалось, что даже при гладкостволках летят такие «гостинцы» намного дальше.

Евтихий соображал:

— Матрицу мы с тобой можем вот из чего устроить…

— Над головой нет–нет, да и посвистывали вражеские «лебёдушки». Николка, увидев, как одна из этих шальных пуль юркнула в кучу песка, подметил: из апрошей бьют — близко.

Евтихий пробасил:

— Палят по небу — и не жаль!

Бородач подлил в свою «чугунку» очередную порцию чаю.

Снова пропищала залётная пуля. Николка не заметил, куда она приземлилась, — чистил котелок.

— Стемнеет — пойду «по ягоды». Вон там, за камнями, их хоть пруд пруди.

«Ходить по ягоды» означало собирать пули.

— Нам сколько на первый случай надобно, дядя Евтихий?

Лоик не ответил. Он сидел, опустив руки с «чугункой», задумчиво склонив голову.

— Я так думаю, кисета пока хватит… дядя Евтихий… дядя Евтихий, вы что, спите?

Николка наклонился к Лоику, потрогал за руку. Рука странно провисла.

«Нет, нет… не может быть!..»

Он осторожно приподнял голову Евтихия и только тут увидел маленькое красное отверстие на виске.

Новый командир редута лейтенант Ханджогло смотрел в подзорную трубу на Малахов курган. Почти всю возвышенность заволокло дымом. Сквозь редкие просветы видны развороченные блиндажи и землянки, сорванные с лафетов стволы. Полуразрушенную Корниловскую башню лижут языки пламени — горят туры.

Лейтенант повернулся вполоборота и поймал в окуляр французские мундиры. «Пришли в движение, — мелькнуло в голове, — видно, скоро уже».

Обстрел внезапно прекратился, но тревога, прочно засевшая в сердце, так и не покинула командира. Два дня артподготовки не сулили ничего хорошего.

Ханджогло отыскал унтер–офицера.

— Ваше благородие, — тут же доложил унтер, — больше половины орудий изничтожено. Заменить бы нужно… Разрешите приступить к ремонту, ваше благородие?

— Действуй! — тихо приказал лейтенант.

Сигнальщик объявил отбой. Стали появляться матросы и солдаты. Из Николкиной «фурлыги» вылез кок. Он перебрался к мальчику после гибели Евтихия Лоика.

— Пелисье ноне как-то по–дурному горланил — не иначе быть штурму. Птица она научная, беду за версту чует.

Он перебрался к мальчику после гибели Евтихия Лоика.

Тут и без Пелисье твоего ясно: наступлению быть непременно.

Кок пошёл к складу раскапывать продукты и тут обнаружил полузадушенного Пелисье. Он освободил петуха, и тот заголосил на весь редут:

— Ку-ка–ре–ку!

— Живём, братцы! — обрадовались бомбардиры. — Жив Николкин горлан, жив!

«Николкиным» стали называть петуха с тех пор, как мальчик спас его. Но Кольке было сейчас не до петуха: одна из его мортирок лежала покорёженная.

Подошёл унтер–офицер, посмотрел на изуродованное орудие.

— Ещё одна отстрелялась, — мрачно заметил он и, взглянув на печальное лицо мальчика, добавил: — Не горюй, Николка, добудем новую.

Колька стал прилаживать единственную уцелевшую мортирку, стараясь закрепить ствол на лафете покрепче — словно это могло спасти от бомбы или снаряда.

Одна мортирка… В последние дни мальчик научился так ловко стрелять из двух орудий, что вызывал всеобщее восхищение. Особенно здорово ему удавался трюк с рикошетом. Делалось это так: артиллерист заряжал обе пушечки–кегорны, одну направлял в цель, другую метил рядышком во что-нибудь твёрдое, каменистое — благо все склоны севастопольские каменисты! У него даже были «меченые» камни, по которым он пристрелялся. Первая граната если и не наносила особого урона, то цели своей всё-таки достигала. На месте разрыва появлялась воронка, французы тотчас прятались в неё, зная, что в одну точку два раза снаряд не ложится. Но тут же раздавался выстрел из другой мортиры — чуть в сторону. Граната ударялась о «меченый» камень, отскакивала и попадала рикошетом.

Конечно, мальчугану было теперь горько остаться с одной мортирой…

До полуночи над редутом стоял гомон восстановления: удары молотков, глухой стук кирки и лома, визгливый звук пилы. Собирались работать до утра, считали: до рассвета управятся. Только в полночь заглохшая было бомбардировка внезапно возобновилась. Однако по редуту стреляли мало, весь шквал огня обрушился на город и на укрепления Корабельной.

— Продолжать работы! — раздался голос Ханджогло.

— Продолжать работы! — тотчас повторил унтер–офицер.

— Продолжать работы!.. Продолжать работы!.. Продолжать работы! — понеслось по редуту. И вновь заговорили лопаты, ломы, кирки.