Сын бомбардира - Лезинский Михаил - Страница 17

К середине июня русскими было выпущено более миллиона снарядов. Однако подвозом боеприпасов, как и пополнением армии, в Петербурге по–прежнему занимались спустя рукава.

Из письма неизвестного автора:

«Многое заставляет всех предполагать, что в Петербурге не вполне оценивают тягости и опасности настоящего положения. Неужели не допускают, что всякие силы могут истощиться точно так же, как приходят в негодность орудия, из которых действуют далеко чрез меру, указываемую теорией и опытом? Неужели невозможно дать нам скоро и вовремя действительную помощь в таких размерах, которые позволили бы Крымской армии сделать наступательную попытку?» (Центральный государственно–исторический архив, ф. 722, оп. I, д. 177)

18 июня, в день сорокалетия битвы под Ватерлоо, французский главнокомандующий маршал Пелисье бросил войска на решительный штурм города. Очень ему хотелось преподнести своему императору в подарок побеждённый Севастополь. А заодно увековечить и своё имя.

Подарка не получилось. Победа севастопольцев сбила спесь с честолюбивого маршала. Штурм 18 июня 1855 года историки считают не просто неудачей, а тяжёлым поражением англо–французских войск.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В этот последний день июня на батарее встали раньше обычного. Молча без команды занялись кто чем: укрепляют амбразуры, чистят пушки, засыпают воронки.

Колька с коком отливают полушарные пули. Расплавленный свинец медленно течёт по жёлобу, заполняя углубления в матрице. Кок, держащий матрицу, разгибает спину и тихо просит:

— Николка, сходи к унтеру. Тебе дозволит.

Несколько пар глаз с надеждой смотрят на мальчишку. Кто-то добавляет:

— Из нас никого не пустят, раз не велено. А тебя — могут. Поди, Николка! Душа истомилась в неизвестности…

Пищенко встаёт, натягивает бескозырку, решительно идёт к землянке.

— Господин унтер–офицер, дозвольте в город отлучиться!

Не глядя на мальчика, унтер грустно отвечает:

— Не могу, понимаешь, не могу. Не велено никому даже сказывать про это.

— Я неприметно. Никто и не прознаёт. Только порасспрошу, как и что там. Солдаты да батарейные заждались весточки… Дозвольте, господин унтер–офицер!

Но тот молчит. Отвернулся от Кольки, стараясь скрыть навернувшиеся слёзы.

Тишина. Не слышно выстрелов, лишь раздаются удары ломов.

Наконец унтер поворачивается. Мальчик стоит на прежнем месте, глядит исподлобья, упрямо сжав губы,

—…но, если подведёшь меня!..

— Ни в коем разе, господин унтер–офицер!

— Всё. Ступай! — И вдруг уже в дверях остановил парня. — А медаль свою надень — всё ж таки уважительно…

И вот он бежит по улицам, заваленным камнями, обгоревшими стропилами и железом. Сердце тревожно выстукивает: «Жив ли? Жив ли? Жив ли?..»

Вчера под вечер стало известно: на Малаховом кургане смертельно ранен Нахимов. Страшную новость боялись произносить вслух. Офицерам велено о несчастье помалкивать, дабы боевой дух защитников был непоколебим. Но разве возможно скрыть такое?

Сотни гражданских и военных в молчании стоят у дома, где умирает сейчас адмирал. Николка перешёл на противоположную сторону улицы и прислонился к стене обгоревшего здания. Рядом, присев на камни, разговаривали вполголоса солдат с мичманом.

— С самого утра всё маялся страдалец наш. Вот сейчас, сказывают, задышал вроде бы. К дурному али к хорошему — бог ведает.

Солдат умолк. Потом, кряхтя, поднялся и пошёл вперёд, поближе к ограде. Николка последовал за ним…

К чудом уцелевшему флигелю, где до войны проживал командующий Черноморской эскадрой вице–адмирал Нахимов и где лежал он сейчас вот уже третьи сутки, не приходя в сознание, пробиться нелегко. Улочка запружена: чёрные бушлаты, офицерские мундиры, бабьи платки.

У калитки появился офицер. Он был без фуражки, взгляд беспомощно скользил по толпе…

Люди зашевелились, стали подтягиваться вперёд. Затихли, чтобы не пропустить ни единого слова.

Губы офицера, словно чужие, медленно произнесли:

— Только что… Павла Степановича не стало…

Было одиннадцать часов семь минут утра.

Наступила тяжёлая, гнетущая тишина. Слышно, как где-то вдалеке, на Корабельной раздавались редкие одиночные выстрелы. Сотни людей, обнажив головы, с трудом сдерживая слёзы, крестились. И вдруг кто-то, не выдержав, зарыдал во весь голос. Повсюду послышались всхлипывания. Суровые, мужественные, они оплакивали своего адмирала, свою надежду и опору. Человека, ставшего руководителем обороны не по назначению, а по незримой воле всех этих людей…

На следующий день Севастополь прощался с адмиралом.

В небольшом зале первого этажа поставили гроб, обитый золотой парчой. Нахимов был покрыт боевым флагом с линейного корабля «Императрица Мария», под которым одержал победу при Синопе.

К дому покойного без конца подходили люди. Солдаты и матросы прибегали сюда хоть на минутку, чтобы поклониться праху Павла Степановича. И тут же возвращались на бастионы.

Нахимов… Его узнавал в лицо каждый мальчишка, о нём рассказывали легенды, к нему обращались за помощью в самые тяжёлые минуты жизни. Он был своим адмиралом. Умереть за него каждый почитал за честь. Весь адмиральский оклад он раздавал матросам и их семьям, раненым в госпиталях. За несколько дней до гибели пришёл царский указ о награждении Павла Степановича значительной денежной выдачей ежегодно. Он с досадой сказал: «Да на что мне деньги? Лучше бы они мне бомб прислали!»

Врач, который лечил Нахимова, говорил, что его напряжение во время обороны было настолько нечеловеческим, что «замолкни в сию минуту осада, и это так или иначе было бы последним днём адмирала. В течение всей многодневной битвы Павел Степанович почти не снимал мундира. Спал по три часа в сутки.

… Бесконечная траурная процессия подходила к собору, заложенному прошлой осенью. Там были похоронены рядом со своим учителем Лазаревым адмиралы Корнилов и Истомин. С этого дня Владимирский собор становился вечным пристанищем четырёх замечательных флотоводцев — Собором Четырёх Адмиралов.

Молчат бастионы. В море — угрюмые силуэты вражеских кораблей. Траурный перезвон колоколов и тихая, печальная музыка… На город наплыли тучи, и только кое–где сквозь них пробивается солнце.

Молчат и серые горы с батареями врага. С этих батарей, подошедших к городу вплотную, как на ладони видна вся процессия. Враги могли её расстреливать беспощадно. Но и враги молчали. В это утро они не сделали ни одного выстрела, отдавая дань уважения великому воину.

Повсюду, куда ни глянь, груды догорающих развалин, искорёженные металлические столбы, развороченные мостовые. Ветер разносит по улицам серую золу, обгоревшую бумагу, грязную дранку. Деревья вырваны с корнем, и лишь могучие столетние тополя упорно сопротивляются смерти: чёрными вершинами упёрлись в дымный небосвод, печально раскачиваются в такт.

Ни громкого возгласа, ни детского смеха. Лишь изредка можно увидеть, как, пробираясь сквозь завалы, по служебным своим надобностям спешит солдат или матрос.