Незаконная планета - Войскунский Евгений Львович - Страница 17

Морозов послушно отступил.

— Сам был курсантом, — неторопливо продолжал бубнить Севастьян. — Знаю я вашего брата.

— Вы были курсантом? — удивился Морозов.

— А что — не похоже? Был. Значок, как у тебя, носил. Реакция меня подвела, а то летал бы не хуже других. Медленную реакцию машина признала. Ну и пусть. Мне быстрой и не очень-то надо. Что смотришь? Не согласен?

— Не знаю, — сказал Морозов. — Кому какая нужна. Я предпочитаю быструю.

Тут прозвенел звонок, замигала лампа вводного шлюза. Севастьян отправился принимать пришедших. Морозов потоптался в зале, раздумывая, куда идти и чем заняться. Пока он размышлял, в зал вернулся из шлюза Севастьян, а за ним ввалилась шумная компания пилотов. Морозов сразу узнал в ней экипаж комплексной экспедиции и забился в угол, чтобы избежать встречи с Чернышевым. Но Чернышев увидел его. Увидел, широко улыбнулся, подозвал жестом.

— Давно с Земли? — спросил он, обняв Морозова за плечи и увлекая за собой в коридор. — Смотри-ка, время как быстро пролетело: был ты еще недавно зеленым курсантом, а теперь — без пяти минут пилот. Когда в зачетный рейс уходишь?

— Через месяц, — мрачно ответил Морозов. — Если пройду новый контрольный осмотр.

— То есть как? — Чернышев посмотрел на него сверху вниз, хотя Морозов и сам был не малого роста. — Ты не прошел осмотра? Почему?

Не было смысла уклоняться от ответа.

— Машина признала у меня подавленное состояние. Депрессия класса ноль-четыре. А почему — сам не знаю… Ошибка, наверно…

— Ребята, — повернулся Чернышев к своему экипажу. — Обедайте без меня, я позже приду.

Он привел Морозова в свою каюту, усадил на диван плеснул в стаканы коричневого шипучего витакола.

— Слушай, Алексей, — сказал Чернышев, отпив из своего стакана и горой нависнув над Морозовым. — Машина не ошибается. Ноль-четыре не такая уж страшная степень, с кем не бывало в наш суматошный век, — тут вся штука в том, чтобы знать причину. Тогда можно быстро справиться, если, конечно, сам этого хочешь. А я причину твоей депрессии знаю. Молчи, — сказал он, видя, как вскинулся Морозов. — Это для меня давно не секрет. И для Марты тоже.

— Я ей никогда ничего…

— Не в словах дело. Она прекрасно все понимает. — Чернышев поставил стакан на столик. — Ты, Алексей, не мальчик уже. Пора научиться владеть собой, а не научишься — уходи из Космофлота, найди другое занятие. Говорю тебе, как друг.

Он обхватил Морозова за плечи и рывком поднял с дивана. Теперь они стояли, глядя друг другу в глаза. Морозов знал, что Чернышев ожидает ответа на свои безжалостные слова.

Чурбан безмозглый, обругал он мысленно себя. Ну что ты по сравнению с Федором Чернышевым? Да тебе молиться на него, а не ревновать…

— Я справлюсь, Федор, — сказал он.

Чернышев смотрел испытующе, как бы желая убедиться в твердости его решения.

— Справлюсь, — повторил Морозов.

— Ну вот и отлично. Речь не мальчика, но мужа… — И, когда Морозов шагнул к двери, Чернышев окликнул его: — Алеша, погоди. Ты вот что: не говори пока с Платоном…

— Платон меня на Землю отправляет. В дом отдыха.

— Не надо в дом отдыха. Ты в какой каюте? В курсантском общежитии? Вот и сиди там. Ясно?

Выскочив из Чернышевской каюты, Морозов вздохнул освобожденно. Черт побери, он научится владеть собой. Вытряхнет из души всю эту муть, это треклятое ноль-четыре. Он сам избрал свою судьбу, и не свернет в сторону. Кончено, кончено! Никаких женщин. No more women. Суровое одиночество — вот что нужно пилоту Как там пели гренадеры? «Наши жены — ружья заряжены…»

Он кинулся разыскивать Заостровцева, чтобы предупредить: они не летят на Землю, остаются здесь.

Вечером они протиснулись в тесную каютку Лавровского.

— Очень рад, — сказал биолог. — Поместитесь как-нибудь на этом сиденье. — Он вынул из холодильника пакет с бананами. — Угощайтесь.

— Володя говорит, вы осмеяли его анализатор, — сказал Морозов, быстро счищая с банана кожуру.

— Володя говорит неправильно, — ответил Лавровский. — Я не осмеял. Просто не вижу смысла в таком приборе. Ваша затея напоминает эпизод из одной старой повести. Один тип рисуется перед дамой, хочет показать образованность, и между прочим заявляет: в коже у человека, мол, есть микроскопические железки с электрическими токами. Если вы встретитесь с особью, чьи токи параллельны вашим, то вот вам и любовь.

— А что за повесть? — спросил Володя.

— «Три года» Чехова. В сущности, вы делаете то же самое — только кожно-гальванический рефлекс заменили современными микромодулями.

— А по-моему, — сказал Володя, — прибор все-таки не лишен смысла.

— Приборы, приборы… — Лавровский поморщился. — Человек, окружив себя техносферой, все более отдаляется от природы. Не потому ли природа не желает отдать ему те инстинктивные знания, которыми так щедро одарила низшие виды?

— О каких инстинктах вы говорите? — спросил Морозов.

— Смею вас заверить, об очень полезных. Ну, например. Приходилось вам видеть, как заболевшая собака плетется в поле и безошибочно выбирает нужную траву? Для собаки мир — это прежде всего запахи. Снабдите таким обонянием химика — как упростит это его работу, сколько приборов он вышвырнет на свалку за ненадобностью.

— Все-таки странно, — сказал Морозов. — Вы хотите возврата к природе? Отказа от технических достижений цивилизации?

— Я говорю об одном из возможных ее направлений.

— Не знаю, не знаю. Лично я ничего плохого не вижу в том, что вокруг нас механизмы… в том, что приборы стали продолжением наших рук и ног…

— Ничего плохого, — повторил Лавровский. — Кроме того, что мы расплачиваемся за это потерей полезных инстинктов. Мы забыли про свои природные анализаторы, разучились ими пользоваться, не умеем включать и выключать их по своему желанию. Мы перестаем доверять самим себе. К чему, когда есть приборы? — Он навел на Володю обличительный палец. — Да что далеко ходить? Вот вы затеяли приборчик, которому хотите передоверить одну из величайших, истинно человеческих эмоций. Вы хотите взвесить, измерить и препарировать саму любовь!

Володя, с недоеденным бананом в руке, смущенно потупился.

— Может, вы и правы, Лев Сергеевич, — сказал он тихо. — Но ведь мозг в роли анализатора эмоций… не очень-то надежен… Сколько ошибок, сколько несчастных любовей…

— Да пусть ошибаются! — вскричал Лавровский. — Хоть это оставьте роду человеческому! Что это, к дьяволу, за жизнь без единой ошибки, вроде ответа первого ученика? Вы докатитесь до того, что предоставите приборам определять, где добро и где зло. Без позволения прибора вы пальцем не шевельнете для спасения погибающего.

— Ну, это уж слишком, — сказал Морозов.

— Пожалуй, — согласился биолог. — Я сознательно преувеличиваю, чтобы вы поняли, к чему можно прийти, если не спохватиться вовремя.

— Что значит — спохватиться? Что нужно, по-вашему, делать?

— Сложный вопрос, ответить я пока не могу. Тут надо думать сообща. Всем человечеством, если угодно: ведь это не на десятилетия, а на века программа. Но уже сейчас можно отказаться от многих механизмов, если они не нужны абсолютно.

— Это да, — неуверенно сказал Морозов. — От автоматов на парусных гонках — действительно можно…

— Вот видите, один ненужный автомат уже есть, и если к нему добавить еще добрую сотню, которую насчитали в нашем институте…

Лавровский вдруг умолк и посмотрел на Володю. Тот сидел, запрокинув голову и стиснув виски ладонями, с остановившимися глазами. Морозов тоже вскинул взгляд на Володю. Мгновенный толчок памяти перенес его лет на десять назад — в холодноватую гостиную, где на телевизионной стене-экране плыла навстречу кораблю темно-графитовая поверхность Плутона, а потом — испуганный выкрик комментатора, слепящая вспышка, и Вовка, вытянувшийся на стуле, будто одеревеневший…

— Что с тобой? — потряс он Володю за плечо.

— Переутомление, — не то спросил, не то констатировал Лавровский.