Дорогой ценой - Рой Кристина - Страница 83

— Прости меня, Мирослав, я ни о чём больше не спрашиваю.

— Мне нечего тебе прощать. Доверие, которым ты удостоил меня, требует взаимного доверия. Твоё доверие ко мне было на пользу, но если бы я тебя посвятил в мои дела, то мне бы это нисколько не помогло и привело бы меня лишь на шаг ближе к смерти, а тебе от этого была бы одна скорбь. Но чтобы доказать тебе своё доверие, я, если хочешь, расскажу тебе, как я обратился к Богу.

— О, конечно, это меня больше всего интересует.

— Ну, тогда пройдёмся ещё немного.

— У тебя такие горячие руки.

Лермонтов притронулся к лицу друга.

— У меня немного болит голова, но на свежем воздухе это скоро пройдёт. Пошли! Я, собственно, не знаю, с чего начать, — сказал Урзин после некоторого раздумья. — Насколько я себя помню, я всегда искал чего-то, что могло бы заполнить всё моё сердце. Я жил у дедушки. Он арендовал маленький домик в горах и занимался пчеловодством. Кроме того, он обрабатывал небольшое поле и фруктовый сад около дома. От этого мы и жили. Я был ему плохим помощником, потому что имел слабое здоровье. До четырёх лет я даже ходить не мог. Не помню ни одного дня моего детства, когда бы у меня не было болей. Дедушка меня любил, в этом я был убеждён; но этот человек не мог простить совершенной над ним несправедливости и поэтому он был несчастен и обижен на весь мир. Ласковых слов я от него слышал мало, но он ухаживал за мной, как только мог. Каждый день он носил меня к довольно отдалённому ручью, а зимой он мне устраивал баню дома. Он научил меня читать, когда мне не было ещё и пяти лет, и хотя он был очень ограничен в средствах, покупал мне книжки. Среди них больше всего интересовала меня большая старая Библия, и я читал в ней истории, которые мне очень нравились.

Я ходил в лес собирать грибы, ягоды, складывал в кучу хворост, а дедушка потом приходил с тачкой и увозил собранное вместе со мной домой. Мне тогда казалось, что меня окружали образы из Библии — Иосиф, Моисей, Давид… Чем слабее я становился, тем больше мечтал о том, чтобы и мне стать таким Давидом или Иосифом. Душа моя прямо изнывала по геройству и подвигам. О, у меня было очень гордое сердце!

Я часто спал на дворе, потому что дедушка старался закалить меня на свежем воздухе. Для этой цели он сам сплёл для меня соломенную подстилку, укрепил её крепкими верёвками на старой груше, и там я спал с ранней весны до поздней осени. Благодаря этому я окреп. Иногда, лёжа под открытым небом, я видел Иисуса Христа. Больше всего я думал о Его страданиях и обвинял Его учеников за то, что они не защитили Его. Будь я в то время среди них, да с мечом в руках, я бы отсёк Малху не только ухо, но и голову, то же я хотел сделать и с Иудой. Я думал, что если бы там был Давид со своими тремя героями, они бы всех победили и освободили бы Господа. Я часто плакал над тем, что это не произошло.

Когда дедушка заметил, что меня интересует, он стал учить меня библейским историям. Благодаря ему я знаю наизусть столько псалмов и отрывков из Слова Божия. Потом он достал для меня учебники, в том числе историю церкви, и начал готовить меня к гимназии. И он так меня подготовил, что я в двенадцать лет после вступительного экзамена был принят в гимназию в Т. Сколько он трудился, сколько лишении он перенёс, чтобы воспитать меня, — одному Богу известно. На втором году моей учёбы ему стало немного легче, так как я уже мог давать уроки слабым ученикам.

Каникулы я всегда проводил у него, хотя родители моих товарищей приглашали меня дважды к себе на лето. Но меня всегда тянуло в мои горы. После третьего учебного года один из профессоров предложил мне вместе с сыном отправиться в путешествие по Татрам. Я долго колебался, но победила любовь к родине, к дедушке. И это было хорошо, потому что в то лето я провёл последние каникулы дома! С ними закончилось моё детство. В августе дедушка мой занемог. Он простудился в сильную грозу, заболел воспалением лёгких и через две недели умер.

В свои последние дни он много думал о том, простить ли ему известного человека, которого он ненавидел всей душой. И так как его последними словами были: «И прости нам долги наши, как и мы… и я прощаю. Господи», — то я надеюсь, что мы с ним свидимся там, и это меня утешает.

Но перед смертью, в бреду и после него, он по моей настоятельной просьбе открыл мне тайну, стоявшую между нами. То, что он мне сказал, так поразило меня, что даже смерть дедушки меня почти не тронула. На его похоронах я не пролил ни одной слезы, хотя кроме него, у меня никого не осталось. Он был моим отцом и кормильцем, единственным человеком на земле, который меня любил. С ним уходили моё счастье, мои мечты и идеалы– всё!

После похорон я остался один в нашем бедном домике и был свидетелем того, как пришли судоисполнители и распродали всю обстановку, даже мою одежду и книги, чтобы уплатить за аренду. Пчёлы и мёд были проданы для уплаты долгов за мою учёбу. Добрые люди приютили меня, пустили переночевать и даже снарядили в дорогу в Б. к моему отчиму, которого я мало знал, но к которому, по совету дедушки, всё же должен был отправиться. Прибыл я туда утомлённым и больным. Отчим мой был беден. Он отвёз меня в городскую больницу, где я между жизнью и смертью провёл девять недель.

О дальнейшей учёбе и думать было нечего, и мой отчим отдал меня в обучение к местному аптекарю. Началась жестокая школа жизни, для которой у меня, наверное, было мало физических и духовных сил. Остатки гордости в моём сердце уничтожил мой отчим своим отношением ко мне. Я бы об этом умолчал, если бы не желал засвидетельствовать, как чудно Господь ведёт Своих детей и на сколько больше Его любовь, чем всякая человеческая несправедливость.

Мой отчим был писарем. Он получал довольно хорошее жалованье; но он уже несколько лет пил. В доме его часто бывала большая нужда даже в хлебе насущном. В аптеке я получал только обед. Это, в сущности, было всё моё питание, так как отчим завтрака мне никогда не давал, а на ужин только кусочек хлеба. Моему ослабленному телу трудно было привыкнуть к такому образу жизни. Отчим часто приходил поздно вечером домой пьяным. Если он бывал совсем пьян, я его без особого труда мог уложить в постель, если же он бывал не совсем пьян, то бил меня за всякий пустяк. Часто, когда я ему снимал ботинки с ног, он меня так бил ногами в грудь, что я падал, или же он до крови бил меня по лицу Но это я бы ещё вынес. Намного мучительнее были для меня ругательства, на которые я не мог ему ответить. В то время я молился о том, чтобы умереть, но тщетно. С годами жестокость несчастного отчима усиливалась, и с ней ухудшалось моё положение. У меня уже не было ни одежды, ни белья. Аптекарь говорил, чтобы я таким оборванцем не являлся к нему, иначе он меня отошлёт обратно, а я уже заканчивал учение. И тогда во мне созрело решение положить конец этой беде.

Было это однажды ночью, в конце июня. Отчим опять пришёл домой пьяным. Я на столе оставил нож, и когда он меня позвал, я не пошёл его раздевать. Я ждал, чтобы он схватил нож и бросился на меня. Неподвижно я лежал на своей жёсткой подстилке. Когда он действительно схватил нож и в безумной злобе бросился на меня, я бесстрашно посмотрел на него, с внутренним удовлетворением ожидая смерти, как освобождения. В моём отчаянии я, конечно, не знал, что этим я толкал несчастного человека на убийство. А ведь этот человек прежде, когда он ещё не пил, был благородной личностью, облагодетельствовавшей мою мать, любившей её преданно до самой смерти.

Вдруг я почувствовал странную боль в груди и понял, что случилось то, что должно было случиться. Тёплая кровь потекла по моей руке, и я потерял сознание. Когда я через две недели очнулся в доме аптекаря, я узнал, что несчастный человек после случившегося побежал позвать кого-нибудь на помощь. Рана была глубокая. Ещё немного левее, и нож попал бы в сердце, и мы оба навеки погибли бы. Но Бог, богатый милостью, любил нас погрязших в грехах и преступлениях, и оживил нас.

Аптекарь и его семья были очень добры ко мне. Через этот случай они узнали о моём положении и приняли меня к себе. После моего выздоровления мой наставник, несмотря на то, что мне ещё полгода оставалось учиться, дал мне аттестат, и я стал получать питание и жалование.