Женщина, которую я бросил - Эндо Сюсаку - Страница 6

Речь Мицу становилась все более развязной. Из угла мне подмигивал Итокава. Тот же самый жеманный парень опять взялся за аккордеон. Между столиками шнырял какой-то согбенный дедок в берете и с крохотными усишками под носом.

– А может, и правда, попросить его сыграть «Голубые горы»?

– Не стоит.

Старик подошел к нашему столику и что-то прошептал Мицу на ухо.

– Нет! – рявкнул я. – Никаких гаданий по руке!

– Чего ты? Дедушка, посмотрите! Я плачу.

Конечно, старик-хиромант, который бродил по барам и песенным забегаловкам Сибуи, предсказывал в тот вечер судьбу Мицу наобум, однако одну вещь он случайно угадал. Он сказал, что Мицу слишком жалеет людей и через это пострадает. «Ты добрая девочка. Ох, надо тебе быть осторожнее. Иначе мужчины так и будут тебя использовать». Я стал над ним подшучивать – мол, что ты болтаешь, да и Мицу громко рассмеялась. А старик сказал еще вот что: «Через много лет ты встретишься с таким, что и представить сейчас не можешь!» Что это будет такое «непредставимое», старик не сказал, хитро улыбаясь, выхватил у Мицу из красного кошелька двадцать иен и убрался.

Когда опьяневшая Мицу вставала со стула, ноги ее держали плохо. Приоткрыв рот, уцепившись за мою руку, она медленно, шажок за шажком, спускалась по лестнице. Мы разминулись с Итокавой.

– Гуд лак!

– Да ну тебя!

Но я уже решил, куда отвести девушку. Если пройти до Догэндзаке налево и подняться по темному холму вдоль депо, можно было найти рёкан, предлагавший за сто иен «отдохнуть» парочкам, – я его запомнил, когда работал в этом районе.

Магазины вдоль Догэндзаки уже закрывались. На пешеходной дорожке стоял, насвистывая, продавец с напомаженной головой и обеими руками держал дюралюминиевые ставни. В темном уголке немолодая женщина в фартуке продавала от какой-то лавки вульгарные книжонки и журналы, разложив их на газетах. На обложках этих журналов обнаженные девушки закидывали руки за голову. Несколько мужчин, сверкая глазами, листали их. Человек, обвешанный с двух сторон рекламой «кафе для парочек», с улыбкой посмотрел на нас с Мицу и что-то пробормотал. Потом мимо нас со скрипом проехала тележка продавца печеного батата и свернула на Догэндзаку.

«Энокэп, значит…»

Почему-то я вдруг с грустью вспомнил листовки, которые раздавал, подрабатывая у Ким-сана. Грязные лживые бумажки, на которых Энокэна хитро подменили Энокэпом. Я посмеялся над этими листочками, но ведь именно я раздавал их по деревням осенним днем. И так же, как тогда подменил настоящего Энокэна на поддельного Энокэпа, сейчас я собираюсь обманывать эту девочку словами влюбленного. Впрочем, тогда от ведущей вверх дороги к Овадамати, которая шла вдоль депо и запасных путей метро, видны были жалкие огни Сибуи, и в то время люди проживали свои дни без всякой необходимости различать настоящее и поддельное.

– А ты мне понравилась, – глядя на тусклый фонарь над дорогой, заученно произнес я, будто твердил формулу.

До окруженной дешевой бамбуковой изгородью гостиницы, где светилось несколько окон, оставалось совсем чуть-чуть.

– А где мы? Мы идем к станции? – с беспокойством спросила Мицу, кажется, не услышав меня.

Она остановилась посреди темной улицы, и изо рта у нее вырвалось белое облачко дыхания.

– Это Сибуя?

– Нет. Мы еще кое-куда зайдем.

– Мне нужно домой, тетушка рассердится.

– Не волнуйся, еще рано.

– Слушай, ты ведь там заплатил за нас? Я отдам половину. Ты ведь…

– Что «ты ведь»?

– Ты ведь завтра пожалеешь, что так много потратил.

Она сунула руку все в тот же карман и, кажется, вытащила кошелек – в темноте не было видно. Потом молча протянула мне замурзанную бумажку в сто иен.

– Перестань.

– Бери. У меня еще есть деньги. Если что, еще в ночь выйду. За пять дней работы на упаковке я могу получить пятьсот иен. Бери!

Почему-то ее тон напомнил мне о матери. Точно! Это мать так говорила. Когда я учился в школе, во время войны, с продуктами было плохо, и мать добавляла к нашим школьным завтракам свою порцию. И каждый раз, когда я отказывался, она уговаривала меня, совсем как Мицу сейчас. Она так и не поняла, что этим, наоборот, заставляет нас, детей, ненавидеть себя.

И все же я молча взял у Мицу Мориты скомканную бумажку и сунул ее в карман дождевика.

«Теперь, – пробормотал я, чтобы унять боль в сердце, – ни убытка, ни прибыли…»

На путях появился обходчик с зеленым фонарем, пересек рельсы и скрылся во тьме. Ветер донес от распивочной внизу холма пьяный вопль:

– Разве можно жить, думая о завтрашнем дне?

Квартал рёканов в Овадамати совершенно затих. Сюда пьяные клиенты приводили женщин, которых нашли на Догэндзаке, но сейчас, видимо, было еще рановато, и никого не было видно. Я зажал только что полученные от Мицу сто иен в ладони и решил заплатить ими, взяв комнату на два часа.

– Давай зайдем.

Между небольшими воротами и входом в дом был для вида посажен бамбук и так же для вида разложены камни. Стеклянная дверь чуть приоткрылась, и видно было, что внутри валяются пара мужских и пара женских туфель на высоком каблуке.

– Это что?!

Мицу удивленно взглянула на меня и попятилась.

– Да ладно тебе. – Я взял ее за руку и притянул к себе. – Ты мне нравишься.

– Нет. Я боюсь. Боюсь.

– Я тебя люблю. Честно, люблю. Полюбил, вот и пошел с тобой в ту распивочную. Ты мне нравишься, поэтому я гуляю с тобой.

– Нет, я боюсь.

Я попытался обнять ее маленькое тельце. Она с неожиданной силой оттолкнула меня. Ее волосы скользнули по моему лицу, а упругое тело, словно мячик, забилось в моих объятьях.

Я продолжал убалтывать ее ничего не значащими словами. Это были не мои слова – они возникали из страсти любого мужчины, словно черные пузыри метана. «Да ладно тебе. Что плохого, если двое понравившихся друг другу людей проведут ночь вместе? Ты мне нравишься, поэтому я хочу тебя. Не бойся. Я ничего страшного не сделаю. Ты что, мне не веришь? Тогда зачем ты сегодня пришла? Я что, тебе совсем не нравлюсь? Тебе так противно, когда я тебя обнимаю?» В общем, те слова, которые все мужчины произносят, когда пытаются овладеть плотью нелюбимой женщины.

– Так что, я тебе не нравлюсь?

– Нравишься. Ты мне очень нравишься.

– Вот видишь! Ну так докажи это! Просто слов нам, студентам, мало. Даже Маркс говорил, что любовь, которая не отдает все, – это эгоизм.

Конечно, я болтал ерунду. Маркс бы разрыдался, если бы это услышал.

– И вообще, держаться за невинность – это реакционный, устаревший подход. Вот в университете все девушки продвинутые, все отказываются от невинности. Японские девушки держатся за эти глупые обычаи, поэтому не двигаются вперед. Тебе что, этого в школе не объясняли?

– Не объясняли. Это слишком сложно.

– Вот именно. Я и говорю. В школе о таких возвышенных вещах не говорят. А вот в университете… Поскольку у мужчин и женщин равные права, если между ними есть любовь, нужно отбросить устаревшие представления о чистоте, вот чему там учат! Понимаешь?

Мицу с озадаченным видом помотала головой. Кажется, она ни слова не поняла из моей речи.

– В общем, так. Нечего дергаться. Надо вместе с удовольствием зайти в этот дом. Сначала, наверное, будет чуть-чуть страшно, но знаешь… Гегель говорил, что прогресс всегда связан со страхом.

Нате вам, господа Маркс и Гегель! Но если науки, которые без всякого рвения читают нам в аудитории, куда студенты набиваются, словно селедки в бочку, не приносят пользы хотя бы в такой ситуации, зачем же я тогда подрабатываю, чтобы платить за них так дорого?!

В общем, я считал, что и таких дурацких бессвязных убеждений будет достаточно, чтобы заводскую девчонку подавил блеск Маркса и Гегеля.

– Ну же, пойдем! – Я взял Мицу за руку.

Но она по-детски тянула в другую сторону, говоря:

– Нет, пойдем домой. Ну пожалуйста.

– Домой?

Тут уже и я разозлился. Что это такое? Сама хотела со мной встретиться, а тут вдруг, несмотря на все мои уговоры, уперлась, как ослица, строптивая девка!