Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Другое небо

Алейник Александр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Другое небо - Алейник Александр - Страница 16

Изменить размер шрифта:

Стояла там вода сторожевая

и службу неподвижную несла,

изменчивое небо отражая.

Не знавшая ни рыбы, ни весла,

но помнившая лица без числа,

но жизни лиц и шей с собой сливая,

она ночами к Господу росла,

их образ бережно передавая

Ему из этого земли угла,

всех по губам, по лбам припоминая,

кто пил её, она назад ждала,

и так жила, иных из них встречая

какое-то количество времён,

и день за днём по капле забывая

покинувших её.

Не трогал сон

её чела студёного без складок,

при свете дня зеркально гладок

был вид метафизический её.

Она облюбовав себе жильё,

Бог знает сколько лет не покидала

сих мест, но знала, что цветёт быльё,

поскольку рядом рассыхались шпалы,

и вздохи паровоза не трясли

её незамерзавшего жилища,

а рядом одуванчики росли,

повсюду пух раскидывая птичий,

ей тоже свои семечки несли

на всякий случай, или — из приличья.

VII

Я помнил её чёрное лицо,

увиденное мной однажды ночью.

Я, подарил бы ей тогда кольцо,

когда б был окольцован. Впрочем,

на что ей эти знаки несвобод,

когда в неё годами небосвод

светящиеся сбрасывает кольца?

Я помню к ней тянулись богомольцы,

стояли на коленях у колод

и что-нибудь, наверное, давали

за то, что уносили по домам.

Старушки бедные в платках. Едва ли,

что ценное имелось там

для справедливого у них обмена

на чудо исцеленья; где безмена

на этот счёт отмерена черта?

По праздникам церковным череда

старушек с женщинами помоложе

к ней подходила и молила: «Боже,

спаси-помилуй-пощади рабу

Твоя…» и прочее, не помню дальше,

но вижу эту кроткую гурьбу

вокруг неё, и лица даже,

давно уже сокрытые в гробу.

VIII

Когда я руку в воду опускал,

зеркальную на миг сломав поверхность,

через своё лицо я попадал

(вообще она ему хранила верность,

как матушка всех мыслимых зеркал)

в такое место, где иной среды

вступали в силу странные законы.

Я не о преломленьи — о воды

уступчивости. О границе зоны

принадлежавшей мне и облакам,

разбуженным и всплывшим пузырькам,

о зрении её бессоном,

о наблюденьи света и вещей,

о дверцах наших собственных теней

о входах в мир сокрытый и бездонный.

Я помню, как смотрел в лицо воды,

как будто зазывающей: «Сюды…

сюды поди, соколик мой бедовый…»

Ей было холодно, и сломанной рукой

я ощущал немыслимый покой

её буддийской, медленной основы.

И пальцы, как живые якоря,

держали то, чем полнятся моря,

внутри её кривого зазеркалья

они теряли в скорости, и вес

их забывал, что где-то царь отвес

и медленно, непрямо вверх всплывали.

Я видел, что она, почти как кровь,

густа и стекловидна, вскинет бровь

она сближенью этому, и краску

цветною крупкой осаждает вниз

на дно уставшее — осенний холод лист

так в ледяную погружает ласку…

в надлежащее время

реквием

на смерть Иосифа Бродского

На светотени мёрзнущих плечах,

на зимнем дне в зажмуренных очах

и сне его — не раскачать, не сдвинуть:

любой рычаг погнётся — прислони

к вступающему в наши дни

отсутствию, к его непобедимой

чугунной хватке — крепче дланей нет —

на всём теперь, как снег

нетающий — его исчезновенье,

касается ладонь виска

и затухает резкого свистка

сверлящая команда к отправленью.

Он входит в переполненный вагон.

Вокруг него таких же легион

с остывшей кровью. Сомкнутые вежды

и переполненность не делает помех,

а места — ровно столько же для всех,

как до него, до них и прежде.

Пространство в этом худшем из миров,

в которое все наподобье дров

вносимы — расширяется всё больше,

и отсвистев к двенадцати часам,

кондуктора, не склонные к слезам,

флажками в божьей шевелят пороше.

Не говорю ему «усни», и так

он спал — и он не подал знак

нам явственный, но выйдя вон из простынь —

прошёл над крышами, неслышно, как звезда,

на тот тупик, что мерно поезда

по снегу в выдышанный отсылает воздух.

«Отравлен хлеб и воздух выпит»…

О. Мандельштам

«…холодным ветром берега другого»…

И. Бродский

Там весь двор замшел, волосом порос,

мой табак сипел, серых папирос

я глотал дымок, комковатый яд,

я понять не мог: да на кой я ляд

скучный воздух пью или тюрю ем,

каблуками бью по каменьям тем?

Я свечу палил, ночью горбился,

но меня спасли те два голоса:

говорил один тёмным табором,

он меня водил к небу за руку,

а другой тащил от камней в волну —

море разделил и повёл по дну.