Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Другое небо

Алейник Александр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Другое небо - Алейник Александр - Страница 15

Изменить размер шрифта:

* * *

Сердце спускающееся этажами —

сна содержанье,

гулкие лестницы и дворы —

всегда пустые, цвета норы,

небо прижатое к крышам и окнам

всей тоской одиноко,

в штриховке решёток повисшие лифты

на кишках некрасивых,

перила в зигзагах коричневой краски —

как сняли повязки,

шахты подъездов с тихим безумием

масляных сумерек,

любви, перепалок, прощаний

небольшие площадки

в геометрии вяловлекущей жизни,

склизкой как слизни,

город с изнанки — двери,

ступени в улиц сплетенья,

куст ржавеющей арматуры

из гипсовой дуры,

лиловые ветви спят на асфальте

смычками Вивальди,

скелетик моста над тухлой водою,

сохнущий стоя,

холмы, к которым шагнуть через воздух

не создан,

но можно скитаться в сонном кессоне,

расставив ладони,

врастая в обломки пространства ночами,

жизнью — в прощанье.

наблюдение воды

… и улица у розовых холмов,

впитавших травами цвета заката

и ржавой жестью маленьких домов,

всё слушающих пение наяды

в колодах обомшелых, там вода

прозрачней, чем вода, и ломозуба,

а если тронуть пальцами — звезда

всплывает синей бабочкой из сруба

и вспархивает в небо без труда.

Шуршание песка и пахнет грубо

застывший сгустками на шпалах жир,

на насыпи цветы с цыганских юбок,

и — вязкая, как под ножом инжир —

стоит Ока вполгоризонта, скупо,

вспотевшим зеркалом скорей скрывая мир,

чем отражая. Свет идёт на убыль

в голубизну глубоких звёздных дыр.

Построенный столетие тому

и брошенный теперь на разрушенье

вокзал, уже не знаю почему,

похож скорее на изображенье

своё, чем на ненужный нашим дням

приют толпы, сновавшей беспрестанно,

и паровозов тупиковый храм,

удобно совместивший ресторана

колонны с помещением «для дамъ»,

несущим пиктограммы хулигана.

Весь этот некогда живой цветник

густой цивилизации транзитной,

что к услажденью публики возник,

поник, увы, главой своей в обидной

оставленности, так страницы книг

желтеют и ломаются от пальцев

листающих их хрупкие поля,

неважны напечатанные в них

слова, упрёки, выводы страдальцев,

их еженощно пожирает тля

забвения, и бедные предметы

не могут избежать ужасной меты.

Так и вокзал, он в несколько слоёв

обит доской рассохшейся, фанерой,

лишь кирпичами выложенных слов,

как постулатами забытой веры,

он утверждал углы своих основ.

III

Я видел город справа от себя:

все эти чёрточки, коробочки, ворсинки,

все знаки препинания его

реестра, неподвижные росинки

сверкали окон, дыбились рябя,

и зыбились один на одного

районы: тут — Канавино, там — Шпальный,

Гордеевка, а там — другой вокзал,

чуть высунутый изо всей картинки,

счастливее, чем этот мой печальный,

и плыли облака, из зала в зал

идут так экскурсанты — в некий дальний

и лучший изо всех. Я не скучал,

разглядывая мелкие детали,

мазки, перемежающий их шрифт,

указки труб торчали и считали

дома на улицах. Теснящийся наплыв

лишённой куполов архитектуры —

промоины, овраги, перебив

мелодий каменных синкопами, стокатто,

густописанием разросшейся листвы

зелёных опухолей «имени Марата»

и гуще — «Первомая», где ни львы,

ни нимфы мраморные прыгают в аллеях,

а монстров гипсовых толпища прёт,

и дальше — город крышами мелея,

дырея, распадается, ползёт

по Волге вверх к полям,

что зеленея и бронзовея

держат небосвод.

Меж мной и дивной этой панорамой,

чуть воду выгнув тянется Ока,

не проливаясь из песчаной рамы,

а Волга, что сутулится слегка,

исходит справа — под мостом пролазит,

и кротко отражает облака,

стремясь к слиянью — поясняю: к счастью.

В тени моста, лиловая слегка,

она похожа на провал опасный

и странно от небес отрешена,

она уводит вглубь воды неясной,

и, кажется, сама отражена

таящейся в ней непроглядной мутью,

в которой булькнув, стенькина княжна

прохладных рыб кормила белой грудью

и ракам верная была жена,

в то время как Степан своей дружине

какой он друг-товарищ доказал,

по каковой возвышенной причине

его народ любил и воспевал

как молодца, но всё же и кручине

показывает в песне путь слеза

по шемаханской пленнице-дивчине.

Как Гамлет говорил: «Слова… слова…»,

а здесь вода, что выбирает ниже

строкою место, чтобы мирно течь,

субстанция подвижная как речь,

текучая, способная как лыжи

скользить,

как атаман касаться плеч

княжны перед картинным душегубством:

её пластичность, глубина искусствам

сродни, и плюс — возможность отразить

волненья наши или самый повод,

красой былины сердце поразить,

прикинуться иной чем прежде, новой,

певца зовущая попеть ли, погрустить,

что впрочем близко…

Сбоку от меня —

высокие холмы правобережья,

впитавшие в преображенье дня

всю летнюю безадресную нежность.

Их холод тайный ручейки хранят,

своим журчаньем подзывает вечность

студёная.

Я шёл по полотну

бездействующей много лет дороги

в посёлок Слуда, две больших сороки

вели позиционную войну

на шпалах…

Я упомянул

ручьи и родники,

я пил оттуда…

…бывало я чуть пальцами коснусь

воды стоящей в тёсаных колодах,

как грудь мне прожигала насквозь грусть

безмерная, таящаяся в водах.

И шевелили травами холмы…

Не удивился б, босховых уродов

увидев в глубине их тьмы,

когда б они внезапно распахнулись.

Какой-то холод адский их питал

и воду пропускал в замшелый улей,

к которому я губы преклонял

и отражался.

Ясные ключи

служили звёздам вехами в ночи.