Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

Другое небо - Алейник Александр - Страница 17


17
Изменить размер шрифта:
III
Он открывает дверь, вешает свой куртец,
веник берёт, заметает в совок песчинки.
Это чужая квартира, он здесь на время жилец.
Он не даёт телефон, но постоянно звонят кретинки.
Однажды приходит седой, красногубый поэт,
с ним какой-то шустряк, щёлкающий «минольтой».
Он понимает не сразу, что попадает в бред,
что в этом бреду не больно.
В вазах сохнут цветы, уставшие от похорон,
лёжа у гроба они шли параллельным ходом
к острову на восток, куда отплывёт паром
с вытянутым плашмя, припудренным пешеходом.
Если в профиль смотреть — покойный английский лорд:
лоб в полглобуса, рот сжат чересчур уж твёрдо,
но не вставайте рядом, холод вас проберёт,
будто кто-то столкнул в ледяную воду.
Вот какая она… сплющившая лицо;
из остывшей крови родовое еврейство
вышло, как партизан из волынских лесов,
чтоб, подбородок задрав, плыть к волне веницейской.
Вся эта жизнь и смерть, весь их размах и вес,
опустились к живому новым объёмом в рёбра,
вот и томит его эта густая взвесь,
но начисто выметен пол, прах кропотливо собран.
IV
душа ещё присутствующая
тянущая с уходом
двоящаяся сущая
в тумане над ледоходом
прощай говорит прощай прощай
но дай надышаться
напоследок снегом напоследок светом
мне таять и превращаться
в то что неведомо никому никому
никому из живущих
заворачиваться в бахрому
свисающую с небосвода
от изношенной жизни перепутались нити они рвутся
рвутся под новым грузом
меняя мою природу
мне ещё две недели
две недели с живыми встречаться
а потом неизвестно что будет
неизвестно куда стучаться
какой я буду какой я стану
непонятно в пределе
не объяснить как странно
быть ещё две недели
хочется всё потрогать
напоследок на прощанье погладить
жизнь моя срезанный ноготь
снятое с телом платье
как мне странно скитаться
в воздухе без сосуда
медлить и оставаться
не хотя
уходя
отсюда
видеть что я бесплотна
перетекать в амальгаму
зеркала беззаботно
входить не сгорая в яму
проникать сквозь полотна
стены закрытые двери
ощущая предметы
как приметы
потери
того что мне было мило
что меня волновало
жизнь моя скользкое мыло
плохо её держала
сколько ни наклоняться
сколько ни шарить рядом
мне отсюда смываться
примиряться с распадом
V
Кого там хоронят в гуденьи органа и пении детского хора,
под горное эхо, под куполом гулким,
под каменным небом собора?
В гранитных стволах, в холодных углах, в дугах голых,
ходил беспрепятственно, бился о свод потолка,
ударился воздух в подсолнух гранёный — в подсолнух…
Разбухшая месса заполнила строгое мессиво сводов крестовых,
и Моцарт, гниющий с бродягами в общей могиле,
терялся, толпы не расстрогав.
Запаянный гроб, атрибуты скорбей,
святых изукрашенных тихая свита,
ногами вперёд — вперёд ногами отплывают по курсу из вида.
Хотелось, чтоб голубь влетел, чтоб забили
живые несчитанно серые крылья.
Стояли минуты, в свечках бледные семечки засветили.
И никли слова перед этой громадой,
хлестнувшей в закрытые двери прибоем,
забравшей его во мглу без возврата…
…собор отзывается воем…
VI
Он ушёл налегке по дороге слепых в воскресенье,
у него на руке крестик с чётками — чьё-то раденье,
в пиджаке у него на листочке чужая молитва —
всё хозяйство его… и лицо аккуратно побрито;
а очки он не взял, что покажут ему — то и будет,
да не лезут в глаза посторонние вещи и люди,
даже лучше смотреть через сжатые крепко ресницы,
безотывно на смерть из красивой заморской гробницы.

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Алейник Александр Аркадьевич родился в г. Горьком в семье врачей.

Эмигрировал в 1989 г.

Первая публикация в нью-йоркском журнале «Слово-Word» 1991: стихи и интервью с поэтом В. Гандельсманом.

Публикации стихов в русских журналах и альманахах США и газете «Новое Русское Слово». Для этой газеты и журнала «Слово»: интервью с М. Айзенбергом, Вл. Рецептором, Л. Наврозовым, М. Волковой, Б. Окуджавой, М. Жванецким, В. Войновичем, А. Битовым и т. д. В газете «Новое Русское Слово» полтора года вёл авторскую рубрику саркастического толка под личиной поэта-куафёра «Олимпа Муркина» и примкнувших к нему вымышленных авторов.

В альманахе «Побережье» № 4 за 1995 напечатана сардонического свойства проза.

Вошёл в антологию Евтушенко «Строфы века», стр. 935-6: вторая часть триптиха «Экзерсис».

В 1996 напечатана издательством «Слово» книга стихов «Апология». Вышла книга прозы и «поэтических озарений» Олимпа Муркина «Чу!» в издательстве «Мargo Press».

С 1997 член ПЭН клуба, нью-йоркское отделение. Публикации стихов в международных журналах «Стрелец», «Время и Мы»; журналах «Петрополь», «Постскриптум» и «Арион» в России. Рецензент «Нового Русского Слова» Н. Васильева пишет о стихах и статьях, помещённых в № 20 журнала «Слово» (Н-Й), полностью посвящённом кончине Бродского. «Среди них стихи Евгения Рейна, Михаила Синельникова… «Реквием» А. А… делает необязательными все остальные помещённые здесь же писания на эту тему, в том числе и стихи маститого Рейна… Обострённость чувства и поэтическая воля позволяют ему (А. А.) проникнуть в такие пределы, куда обыкновенному смертному путь заказан». Критик Соломон Волков в ответе на анкету «Нового Русского Слова» назвал выход книги А. А. «Апология» одним из трёх важнейших культурных событий 1996 г. (два других — новое трио композитора Гии Канчели и выход книги стихов Л. Лосева). В. Гандельсман пишет в предисловии к книге А. А. «Апология»: «…взгляд, с любовью обращённый к миру, и нежная интонация, а в ремесленном смысле — приверженность к классической традиции. Следуя ей, поэт безбоязненно распоряжается наработанным до него, помня, что нет события без преемственности; никаких нервных истерик и концептуального кривляния; никакого — любой ценой — привлечения внимания к собственной персоне; он знает, что оригинальность и новизна добываются трудно и по чуть-чуть, и добываются там, где единственным и неповторимым образом художник прикасается к веществу мира и придаёт ему внятные очертания».