Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Афанасьев Вячеслав Николаевич

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне - Афанасьев Вячеслав Николаевич - Страница 46

Изменить размер шрифта:

О молодость моя простая,

О чем ты плачешь на тахте?

ГЛАВА III

Зимой двадцать второго года

От Брянского на Подвески

Трясет по всем Тверским-Ямским

На санках вымершей породы,

На архаичных до пародий,

Семейство Роговых. А снег

Слепит и кружит. И Володе

Криницы снятся в полусне,

И тополей пирамидальных

Готический собор в дыму

За этой далью дальней-дальней

Приснится в юности ему.

Что вклинивалось самым главным

В прощальной суеты поток,

Едва ль Надежда Николавна

Сама припомнила потом.

Но опостылели подруги,

И комнаты, и весь мирок,

И все мороки всей округи

До обморока. До морок.

И что ни говори, за двадцать.

Ну, скажем, двадцать пять. Хотя

И муж и сын, но разобраться —

Живешь при маме, как дитя.

Поэтому, когда Сережа

Сказал, что едем, что Москва,

Была тоска, конечно; всё же

Была не главною тоска.

Сергей Владимирович Рогов,

Что я могу о вас сказать?

Столетье кружится дорога,

Блюстителей вводя в азарт.

Вы где-то за «Зеленой лампой»,

За первой чашей круговой,

За декабристами — «Сатрапы!

Еще посмотрим, кто кого!»

За петрашевцами, Фурье ли,

Иль просто нежность затая:

«Ну где нам думать о карьере,

Россия, родина моя!»

Вы где-то за попыткой робкой

Идти в народ. Вы арестант.

Крамольник в каменной коробке,

В навеки проклятых «Крестах».

И где-то там, за далью дальней,

Где вправду быть вы не могли,

По всей Владимирке кандальной

Начала ваши залегли.

Да лютой стужею сибирской

Снегами замело следы,

И мальчик в городе Симбирске

Над книгой за полночь сидит.

Лет на сто залегла дорога,

Блюстителей вводя в азарт.

Сергей Владимирович Рогов,

Что я могу о вас сказать?

Как едет мальчик худощавый,

Пальтишко на билет продав,

Учиться в Питер. Пахнет щами

И шпиками по городам.

Решетчатые тени сыска

В гороховом пальто, одна

Над всей империей Российской

Столыпинская тишина.

А за московскою, за старой

По переулкам ни души.

До полночи гремят гитары,

Гектограф за полночь шуршит.

И пробивалася сквозь плесень,

И расходилась по кругам

Гектографированной прессы

Конспиративная пурга.

Вы не были героем, Рогов,

И вы чуждалися газет,

Листовок, сходок, монологов

И слишком пламенных друзей.

Вы думали, что этот колосс

Не свалит ни одна волна.

Он задушил не только голос,

Он душу вытрясет сполна.

Но родина моя, ведь надо,

Ведь надо что-то делать? Жди!

Возьми за шиворот и на дом

Два тыщелетья приведи.

Давай уроки лоботрясам.

В куртенке бегай в холода.

Недоедай. Зубами лязгай.

Отчаивайся. Голодай.

Но не сдавай. Сиди над книгой

До дворников. До ломоты.

Не ради теплоты и выгод.

Не ради благ и теплоты,

Чтоб через сотни лет жила бы

Россия лучше и прямей.

Затем, что Пестель и Желябов

До ужаса простой пример.

Но трусом не были. И где-то

Сосало все же, что скрывать,

Ругаясь, прятали газеты

И оставляли ночевать

В той комнатенке на четвертом,

На койке с прозвищем «шакал»,

Каких-то юношей в потертых,

В благонадежных пиджаках,

И жили, так сказать, помалу

(Ну гаудеамус на паи),

И числились хорошим малым,

Без кругозора, но своим.

Так жили вы. Тащились зимы,

Летели весны. По утрам

Вас мучили неотразимой

Тоской мальчишеской ветра.

Потом война. В воде окопной,

В грязи, в отбросах и гною

Поштучно, рознично и скопом

Кровавый ростбиф подают.

Он вшами сдобрен. Горем перчен.

Он вдовьею слезой полит.

Им молодость отцов, как смерчем,

Как черной оспой, опалит.

Лабазники рычали «Славу»

Не в тон и все же в унисон.

Восторженных оваций лава.

Облавы. Лавку на засов —

И «бей скубентов!» И над всею

Империей тупой мотив.

И прет чубатая Расея,

Россию вовсе замутив.

Ну что же, к вашей чести, Рогов,

Вы не вломилися в «порыв».

Звенят кандальные дороги —

Товарищей ведут в Нарым.

И в памяти висит как запон,

Все прочее отгородив.

Махорки арестантский запах

И резкий окрик: «Проходи!»

И где-то здесь, сквозь разговоры

Пробившись, как сквозь сор лопух,

То качество, найдя опору,

Пробьет количеств скорлупу.

Здесь начинался тонкий оттиск,

Тот странный контур, тот наряд

Тех предпоследних донкихотов

Особый, русский вариант.