Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 67

Изменить размер шрифта:

На мотив Луговского

Всякий раз, гуляя по Свердловску,

я в один сворачиваю сквер,

там стоят торговые киоски

и висит тряпье из КНР.

За горою джинсового хлама

вижу я знакомые глаза.

Здравствуй, одноклассница Татьяна!

Где свиданья чистая слеза?

Азеров измучила прохлада.

В лужи осыпается листва.

Мне от сказки ничего не надо,

кроме золотого волшебства.

Надо, чтобы нас накрыла снова,

унесла зеленая волна

в море жизни, океан былого,

старых фильмов, музыки и сна.

1999

«На фоне граненых стаканов…»

М. Окуню[74]

На фоне граненых стаканов

рубаху рвануть что есть сил…

Наколка — Георгий Иванов —

на Вашем плече, Михаил.

Вам грустно, а мне одиноко.

Нам кажут плохое кино.

Ах, Мишенька, с профилем Блока

на сердце живу я давно.

Аптека, фонарь, незнакомка —

не вытравить этот пейзаж

Гомером, двухтомником Бонка…

Пойдемте, наш выход, на пляж.

1999

«Подались хулиганы в поэты…»

Подались хулиганы в поэты,

под сиренью сидят до утра,

сочиняют свои триолеты.

Лохмандеи пошли в мусора —

ловят шлюх по ночным переулкам,

в нулевых этажах ОВД

в зубы бьют уважаемым уркам,

и т. д., и т. п., и т. д.

Но отыщется нужное слово,

но забродит осадок на дне,

время вспять повернется, и снова

мы поставим вас к школьной стене.

1999

«Так я понял: ты дочь моя, а не мать…»

Так я понял: ты дочь моя, а не мать,

только надо крепче тебя обнять

и взглянуть через голову за окно,

где сто лет назад, где давным-давно

сопляком шмонался я по двору

и тайком прикуривал на ветру,

окружен шпаной, но всегда один —

твой единственный, твой любимый сын.

Только надо крепче тебя обнять

и потом ладоней не отнимать

сквозь туман и дождь, через сны и сны.

Пред тобой одной я не знал вины.

И когда ты плакала по ночам,

я, ладони в мыслях к твоим плечам

прижимая, смог наконец понять,

понял я: ты дочь моя, а не мать.

И настанет время потом, потом —

не на черно-белом, а на цветном

фото, не на фото, а наяву

точно так же я тебя обниму.

И исчезнут морщины у глаз, у рта,

ты ребенком станешь — о, навсегда! —

с алой лентой, вьющейся на ветру.

…Когда ты уйдешь, когда я умру.

1999

«Я зеркало протру рукой…»

Я зеркало протру рукой

и за спиной увижу осень.

И беспокоен мой покой,

и счастье счастья не приносит.

На землю падает листва,

но долго кружится вначале.

И без толку искать слова

для торжества такой печали.

Для пьяницы-говоруна

на флейте отзвучало лето,

теперь играет тишина

для протрезвевшего поэта.

Я ближе к зеркалу шагну

и всю печаль собой закрою.

Но в эту самую мину —

ту грянет ветер за спиною.

Все зеркало заполнит сад,

лицо поэта растворится.

И листья заново взлетят,

и станут падать и кружиться.

1999

Маленькие трагедии

Нагой, но в кепке восьмигранной, переступая через нас,

со знаком качества на члене, идет купаться дядя Стас.

У водоема скинул кепку, махнул седеющей рукой:

айда купаться, недотепы, и — оп о сваю головой.

Он был водителем «камаза». Жена, обмякшая от слез

И вот: хоронят дядю Стаса под вой сигналов, скрип колес.

Такие случаи бывали, что мы в натуре, сопляки, стояли

и охуевали, чесали лысые башки. Такие вещи нас касались,

такие песни про тюрьму на двух аккордах обрывались,

что не расскажешь никому.

А если и кому расскажешь, так не поверят ни за что,

и, выйдя в полночь, стопку вмажешь в чужом пальте,

в чужом пальто. И, очарованный луною, окурок выплюнешь

на снег и прочь отчалишь.

Будь собою, чужой, ненужный человек.

Участковый был тихий и пьяный, сорока или более

лет. В управлении слыл он смутьяном — не давали ему

пистолет. За дурные привычки, замашки двор его поголовно

любил. Он ходил без ментовской фуражки, в кедах на босу

ногу ходил. А еще был похож на поэта, то ли Пушкина,

то ли кого. Со шпаною сидел до рассвета. Что еще я о нем?

Ничего мне не вспомнить о нем, если честно. А напрячься,

и вспомнится вдруг только тусклая возле подъезда

лампочка с мотыльками вокруг.

Хожу по прошлому, брожу, как археолог. Наклейку,

марку нахожу, стекла осколок. …Тебя нетронутой, живой,

вполне реальной, весь полон музыкою той вполне печальной.

И пролетают облака, и скоро вечер, и тянется моя рука

твоей навстречу. Но растворяются во мгле дворы и зданья.

И ты бледнеешь в темноте — мое созданье, то, кем я

жил и кем я жив в эпохе дальней.

И все печальнее мотив, и все печальней.

1999