В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 65

Включили новое кино,

и началась иная пьянка,

но все равно, но все равно

то там, то здесь звучит «Таганка».

Что Ариосто или Дант!

Я человек того покроя —

я твой навеки арестант

и все такое, все такое.

Где обрывается память, начинается старая фильма,

играет старая музыка какую-то дребедень.

Дождь прошел в парке отдыха, и не передать, как сильно

благоухает сирень в этот весенний день.

Сесть на трамвай 10-й, выйти, пройти под аркой

сталинской: все как было, было давным-давно.

Здесь меня брали за руку, тут поднимали на руки,

в открытом кинотеатре показывали кино.

Про те же самые чувства показывало искусство,

про этот самый парк отдыха, про мальчика на руках.

И бесконечность прошлого, высвеченного тускло,

очень мешает грядущему обрести размах.

От ностальгии или сдуру и спьяну можно

подняться превыше сосен, до самого неба на

колесе обозренья, но понять невозможно:

то ли войны еще не было, то ли была война.

Всё в черно-белом цвете, ходят с мамами дети,

плохой репродуктор что-то победоносно поет.

Как долго я жил на свете, как переносил все эти

сердцебиенья, слезы, и даже наоборот.

Когда в подъездах закрывают двери

и светофоры смотрят в небеса,

я перед сном гуляю в этом сквере,

с завидной регулярностью, по мере

возможности, по полтора часа.

Семь лет подряд хожу в одном и том же

пальто, почти не ведая стыда,

не просто подвернувшийся прохожий —

писатель, не прозаик, а хороший

поэт, и это важно, господа.

В одних и тех же брюках и ботинках,

один и тот же выдыхая дым,

как портаки на западных пластинках,

я изучил все корни на тропинках.

Сквер будет назван именем моим.

Пускай тогда, когда затылком стукну

по днищу гроба, в подземелье рухну,

заплаканные свердловчане пусть

нарядят механическую куклу

в мое шмотье, придав движеньям грусть.

И пусть себе по скверу шкандыбает,

пусть курит «Приму» или «Беломор»,

но раз в полгода куклу убирают,

и с Лузиным Серегой запивает

толковый опустившийся актер.

Такие удивительные мысли

ко мне приходят с некоторых пор.

А право, было б шороху в отчизне,

когда б подобны почести — при жизни,

хотя, возможно, это перебор.

В обширном здании вокзала

с полуночи и до утра

гармошка тихая играла:

«та-ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра».

За бесконечную разлуку,

за невозможное прости,

за искалеченную руку,

за черт те что в конце пути —

нечетные играли пальцы,

седую голову трясло.

Круглоголовые китайцы

тащили мимо барахло.

Не поимеешь, выходило,

здесь ни монеты, ни слезы.

Тургруппа чинно проходила,

несли узбеки арбузы …[69]

Зачем же, дурень и бездельник,

играешь неизвестно что?

Живи без курева и денег

в одетом наголо пальто.

Надрывы музыки и слезы

не выноси на первый план —

на юг уходят паровозы.

«Уходит поезд в Магадан!»

В кварталах дальних и печальных, что утром серы и пусты, где выглядят смешно и жалко сирень и прочие цветы, есть дом шестнадцатиэтажный, у дома тополь или клен стоит, ненужный и усталый, в пустое небо устремлен, стоит под тополем скамейка и, лбом уткнувшийся в ладонь, на ней уснул и видит море писатель Дима Рябоконь[70].

Он развязал и выпил водки, он на хер из дому ушел, он захотел уехать к морю, но до вокзала не дошел. Он захотел уехать к морю, оно страдания предел. Проматерился, проревелся и на скамейке захрапел.

Но море сине-голубое, оно само к нему пришло и, утреннее и родное, заулыбалося светло. И Дима тоже улыбался. И, хоть недвижимый лежал, худой, и лысый, и беззубый, он прямо к морю побежал. Бежит и видит человека на золотом на берегу. А это я никак до моря доехать тоже не могу — уснул, качаясь на качели, вокруг какие-то кусты. В кварталах дальних и печальных, что утром серы и пусты.

Я на крыше паровоза ехал в город Уфалей

и обеими руками обнимал моих друзей —

Водяного с Черепахой, щуря детские глаза.

Над ушами и носами пролетали небеса.

Можно лечь на синий воздух и почти что полететь,

на бескрайние просторы влажным взором посмотреть:

лес налево, луг направо, лесовозы, трактора.

Вот бродяги-работяги поправляются с утра.

Вот с корзинами маячат бабки, дети — грибники.

Моют хмурые ребята мотоциклы у реки.

Можно лечь на теплый ветер и подумать-полежать:

может, правда нам отсюда никуда не уезжать?

А иначе даром, что ли, желторотый дуралей —

я на крыше паровоза ехал в город Уфалей!

И на каждом на вагоне, волей вольною пьяна,

«Приму» ехала курила вся свердловская шпана.