Штрафники - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 75

"Так что же делать, глядя на такой народ?.. Глядя изнутри?" "Боюсь, что титульный народ России не согласится считать, извините за выражение, чучмеков, чурок и жидов своими братьями, как его не уговаривай... НЕ ЛЕЧИТСЯ ЭТО".

Как видим, глубоко верит господин Свинаренко в свой народ. Впрочем, если это тоже лишь юмор, то юмор отчаяния...

2. ЕСЛИ "НЕ ЛЕЧИТСЯ", ТО КОМУ ОБЯЗАНЫ?

Не лечатся, как мы знаем,, болезни страшно запущенные, хронические.

Господин Свинаренко, а Вам мы не обязаны тем, что они так запущены? Да-да и Вам, лично, господин юморист.... И в прямом смысле, и еще более в фигуральном. То-есть всем, кто, как и вы, полагают, что эта болезнь не лечится, а потому надо действовать по пословице: "Не тратьте, куме, силы, опускайтесь на дно".

Тут, конечно, Вы усмехнулись иронически И, может быть, даже крепко выразились по моему адресу. Мол, на каком основании?!

Что б эти "основания" прояснились вполне, я вынужден ненадолго задержаться на нескольких эпизодах своей, "АВТОБИО...", как говаривал, посерьезнев, наш дивизионный "особист"...

Ежедневная газета "Североморский летчик", появившаяся на флоте в конце войны, стала фантастически знаменитой с самого первого номера. В передовой статье об удачах и задачах было сказано черным по белому: "Партийная организация обсуждает застой своего члена..."

Весь Кольский полуостров, истосковавшийся по женскому полу, "прорабатывал" знаменитую передовую. Хохот достиг Москвы. Поверяющих с лампасами - не продохнуть. Их приказ суров: дураков - вон! Искать грамотных людей!

Меня, механика бомбовоза, сдернули в землянке с нар: " Тревога! Бегом-бегом!" и доставили в "лежачий небоскреб" - длинный барак, отведенный в губе Грязной новой газете.

Так я стал журналистом.

Первым заданием нам, нескольким новичкам, - срочно! по очерку о героях. "Пишите все как есть! - напутствовал полковник, Главный редактор. Если что секретно, - снимем..."

Мы изучали пахнувший краской номер ревниво: "проба пера"! Никакой правки. Ура!

Нет, вот красный карандаш Главного коснулся листа. Сняты всего полторы строчки. Какой-то секрет все-таки прорвался. Выдали по неопытности... В материале о командире эскадрильи Илье Борисовиче Катунине, который врезался на горящем штурмовике в немецкий корабль и стал Героем Советского Союза посмертно. Жирно вычеркнуто "... родился в бедной еврейской семье." Текст изменен почти незаметно: "... родился а Белоруссии."

Герой второго очерка летчик-разведчик Турков, по национальности мордвин. И о том мы не забыли - полстроки в тексте. Эти полстроки красный карандаш вынес в броский, крупным "кеглем" на всю страницу, заголовок: "СЫН МОРДОВСКОГО НАРОДА".

Через полгода бдительный карандаш Главного уж ни у кого удивления не вызывал.

Он возник в моей памяти, как наяву, этот красный карандаш, массивный, покрытый белым лаком, точно бутафорский, с вмятиной от редакторских зубов, в страшный осенний день сорок четвертого: экипажи торпедоносцев выгружали из залитых кровью кабин ИЛ-4-х мертвых воздушных стрелков. Чтоб не срывать морской операции, к пулеметам посадили всех, кто был под рукой.. Я был уже корреспондентом летной газеты. Командир полка ругнулся, произнес памятную мне фразу: "По какой графе тебя спишу, если что?", но разрешил, и я ушел, со своим бывшим экипажем, нижним стрелком.

Это был удачный день. Потопили в Варангер-фиорде огромный транспорт с войсками из горной дивизии СС "Эдельвейс", и, как водится. вечером был "выпивон" с неизменным поросенком. Пригласили и меня. Один из гостей спросил вполголоса, кивнув в мою сторону: "А это кто?"

- Во парень! - воскликнул летчик, показав большой палец. И вполголоса:

- Хотя и еврей...

Для меня, вчерашнего школьника, это были годы ошеломляющих открытий...

Тем более, что не заставили себя ждать и все новые...

В Университете я познакомился с девчушкой по имени Полина, студенткой химфака, комсомолочкой. Всю ее семью, жившую под Кривым Рогом, гитлеровцы расстреляли, как ЮДЕ. В тот, послевоенный год, случайно недобитую полицаем Полину вычеркнули в Министерстве Высшего Образования недрогнувшей рукой, как ЮДЕ из представленных химфаком МГУ списков аспирантов.

- Бред! - воскликнула комсомолочка. - В нашей-то стране...

- Не бред, а закономерность замечательной российской жизни, - столь же горячо возразил я, помня красный карандаш Главного и уж не раз слыша вокруг себя бранчливое "Все евреи в Ташкенте!"

Это был наш первый семейный скандал: в то утро я, говоря высоким слогом, предложил Полине руку и сердце.

И затем, уже как самый близкий ей человек, наблюдал борьбу Московского Университета за нее, и, в конце-концов, тяжкую победу академиков Зелинского и Несмеянова над сталинским расизмом...

По счастью, хороших людей на Руси всегда было больше, чем палачей.

Полина верила в это исступленно. Я тихо сомневался...

Тем не менее, не поддайся я своей напористой комсомолочке, вряд ли бы решился в 1965 году публично, с трибуны Союза писателей СССР, неторопливо рассказать, как во время альпинистского похода по Кавказу меня в Осетии не пригласили на свадьбу, как грузина, в Тбилиси избили, как "армяшку", мои друзья по походу - прибалты, сторонились как русского. А, когда вернулся в Москву, узнал, что ЦК КПСС не утвердил меня членом редколлегии литературного журнала, как еврея. У меня были и другие основания уличить наших высоких гостей из брежневского Политбюро, глаза в глаза, в безумной политике государственного антисемитизма и стравливания народов СССР. В Москве, в Прибалтике, на Кавказе. В опасности, в связи с этим, развала Советского Союза....

Союз писателей СССР, вопреки указанию райкома партии, не спешил исключать меня из своих рядов и даже "прорабатывать"...

Обошлись и без Союза писателей...

"Секретную записку" председателя КГБ Андропова о неуправляемом писателе перекинули через площадь Дзержинского к соседям из Серого Дома, и поехал Григорий Свирский вместе со своей возлюбленной Полиной свободу искать. Спасибо, не на Восток, а на Запад...

Ныне ее, наконец, рассекретили, записочку гуманиста Андропова.

И снова открытие для меня, правда, уже не столь ошеломляющее: оказалось, даже в бумагах для сугубо "внутреннего пользования", для самих себя, у них, властителей, ни шагу без подмигиваний и ужимок заговорщиков: мое "Иду на Вы" - о многолетнем государственном антисемитизме невыразительный расхожий газетный штамп. Полунамек... Засекретили, так же, как в свое время, национальность погибшего героя Ильи Катунина. За то о цензурном произволе, теме, казалось, в то время не менее запрещенной, несколько безбоязненных абзацев..

Впрочем, все это можно проверить каждому по интернетовскому адресу

http://gsvirsky.narod.ru.

Там, дорогие, все черным по белому...

3. НАКОНЕЦ, МЫ НА СВОБОДЕ...

Вытолкали нас с Полиной в свободный мир. Тем не менее, время ошеломляющих открытий продолжалось. Переслал мой друг Марк Поповский, в те годы московский писатель, на Запад, с риском для жизни, "антисоветскую" повесть Григория Свирского "Заложники". О судьбе нашего поредевшего поколения, добиваемого и с фронта, и с тыла. Я писал эту книгу, как легко понять, "в стол". Друзья уносили ее по листочкам, по главам, и неизвестно где прятали. "Тебе т а м будут руки ломать, признаешься, где лежит. Лучше тебе не знать..."

На Западе "ЗАЛОЖНИКИ" издали сразу. На двунадесяти языках. Но как только посмел коснуться и в следующей книге "ПРОРЫВ" об этнических конфликтах и произволе бюрократии, только уж не в СССР, а на Святой Земле, американский колосс "Кнопф", блистательно, как подарочное издание, выпустивший "Заложники" на английском, прислал мне интеллигентный отказ. "Мы не разделяем ваш взгляд на Голду Меир и Бен Гуриона..." А конфиденциально, при встрече, добавили, что все, написанное в романе "Прорыв", сомнений у них не вызывает, но, к сожалению, пока что расходится со взглядом Американского Еврейского Конгресса...