Жить, чтобы рассказывать о жизни - Маркес Габриэль Гарсиа - Страница 97

Два из этих рассказов были опубликованы в «Кронике», а остальные хранил Херман Варгас в течение примерно двух лет, пока для них не нашлось издательского решения. Художница Сесилия Поррас, всегда верная группе, проиллюстрировала их несколькими вдохновенными рисунками, которые были рентгенографией Альваро, одетого во все, в чем можно быть одновременно: водителем грузовика, ярмарочным клоуном, сумасшедшим поэтом, студентом из Колумбии или любой другой профессии, за исключением обычного и заурядного человека. Книга была издана «Мундо» под заголовком «Все», и мы находились в ожидании, но это издательское событие прошло незамеченным для высокопарной критики. Для меня, и так я написал тогда, это была лучшая книга рассказов, которую опубликовали в Колумбии.

Альфонсо Фуэнмайор со своей стороны писал критические и литературные комментарии в газетах и журналах и с большой скромностью объединял их в книги. Он был читателем необыкновенной ненасытности, едва сравнимой с любовью к чтению Альваро Мутиса или Эдуардо Саламеи. Херман Варгас и он были критиками настолько решительными, что делали это больше со своими собственными рассказами, чем с рассказами других, но мания находить новые достоинства их никогда не подводила. Это была творческая весна, в которой пронесся настойчивый слух о том, что Херман не спал ночами и писал мастерские рассказы. О них не знали ничего в течение многих лет, до того момента, как он закрылся в спальне своего отеческого дома и сжег их за несколько часов до женитьбы на моей куме Сусане Линарес, чтобы быть уверенным, что даже она не сможет их прочитать.

Предполагалось, что это были рассказы и эссе и, возможно, набросок одного романа, но Херман не сказал ни слова о них ни до, ни после и только накануне свадьбы совершил такие решительные меры предосторожности, чтобы об этом не узнала даже женщина, которая станет со следующего дня его женой. Сусана поняла, но не вошла в комнату, чтобы помешать ему, потому что свекровь ей бы этого не разрешила. «В то время, — сказала мне Суси годы спустя, со своим торопливым юмором, — невеста не могла войти до свадьбы в спальню своего суженого».

Не прошло и года, как письма дона Района начали становиться менее красноречивыми и каждый раз все более грустными и скудными. Я вошел в книжный магазин «Мундо» 7 мая 1952 года в двенадцать часов дня, и Херману ничего не оставалось, как сказать мне, что дон Рамон умер два дня назад в Барселоне, о которой грезил. Единственный комментарий по пути в полдень в кафе был, как и у всех: — Черт возьми!

Тогда я не осознавал то, что прожил этот год отлично от всей моей жизни, и сегодня я не сомневаюсь, что он был решающим. До тех пор я довольствовался моей неряшливой внешностью. Я был уважаем и любим многими в городе, где каждый жил на свой манер, в своем пристанище. У меня была насыщенная общественная жизнь, я участвовал в художественных и общественных вечерах в моих сандалиях странника, которые казались купленными в подражание Альваро Сепеды, и одетым в одни-единственные льняные брюки, и у меня было только две рубашки из диагонали, которые я стирал под душем.

День ото дня, по различным причинам, и некоторым довольно бездумным, я начал улучшать свою одежду, мне подстригли волосы как новобранцу, мне сузили усы и научили носить ботинки сенатора, которые мне подарил, не надеванными, доктор Рафаэль Маррьяга, блудный член группы, историограф города, потому что они ему были велики. Из-за неосознанного карьеризма в обществе я начал чувствовать, что задыхаюсь от жары в каморке четырехэтажного Небоскреба, как если бы Аракатака находилась в Сибири. Начал страдать от случайных клиентов, которые говорили громко, все громче и громче, и не уставал ворчать по поводу ночных проституток, продолжавших пускать в свои комнаты целые команды моряков-салаг.

Сейчас я понимаю, что мой вид нищего был не из-за бедности, не из-за того, что я был поэтом, а потому, что моя воля была всерьез направлена на упрямство — научиться писать. Так быстро, только едва различив хорошую дорогу, я покинул Небоскреб и перебрался в спокойный район Прадо, в другой городской и социальный конец, в двух кварталах от дома Мейры Дельмар и в пяти от знаменательной гостиницы, где дети богатых танцевали со своими девственными возлюбленными после воскресной мессы. Или, как сказал Херман, я начал улучшаться к худшему.

Я жил в доме родных сестер Авила — Эстер, Майито и Тоньи, — с которыми я познакомился в Сукре, и с тех пор они не оставляли усилий, чтобы вызволять меня из распущенности. Вместо маленькой спаленки из картона, где с меня слетело столько шелухи балованного внука, у меня теперь была собственная спальня с личной ванной и окном в сад и три приема пищи, не укладывающихся, конечно, в мою заработную плату извозчика. Я купил себе брюки и полдюжины тропических рубашек с нарисованными цветами и птицами, которые со временем заслужили мне тайную славу корабельного педераста. Своих старых друзей, с которыми у меня больше не было точек пересечения, я встречал тогда повсюду. Я обнаружил с ликованием, что они цитировали наизусть несуразности «Ла Хирафы», были фанатами «Кроники», к чему их призывало спортивное самолюбие, и даже читали мои рассказы, так их и не поняв в итоге. Я встретил Рикардо Гонсалеса Риполью, моего соседа по дормиторию в Национальном лицее, который поселился в Барранкилье со своим дипломом архитектора и меньше чем за один год организовал свою жизнь с «шевроле» седаном неизвестного года выпуска, куда запихивались ранним утром до восьми пассажиров. Он принимал меня три раза в неделю по вечерам, чтобы устроить гулянье с новыми друзьями, охваченными желанием навести порядок в стране, одни — формулами политической магии, а другие — столкновениями с полицией.

Когда стало известно о моих новостях, моя мать прислала мне сообщение в своем духе: «Деньги к деньгам». Друзьям из группы я не сообщил о переезде до того, как их встретил за столом в кафе «Джэпи» и ухватился за поучительный рецепт Лопе де Вега: «Я привел себя в порядок, в том, где мне следовало привести себя в порядок в моем беспорядке». Я не помню подобного освистывания даже на футбольном стадионе. Херман держал пари, что мне в голову не придет ни единой идеи, задуманной вне Небоскреба. Согласно Альваро я не смогу пережить заворота кишок от трехразового питания в день и в определенные часы. Альфонсо, наоборот, возражал против беззаконного вмешательства в мою личную жизнь и закрыл вопрос, переведя разговор на другую тему, на обсуждение необходимости радикальных решений дальнейшей судьбы «Кроники». Думаю, что в глубине души они чувствовали себя виновными в моей жизненной неразберихе, но были достаточно воспитанными, чтобы не воспринимать мое решение со вздохом облегчения.

В противоположность тому, чего я ждал, мое здоровье и моральное состояние улучшились. Я читал меньше из-за нехватки времени, но я усилил интонацию в «Ла Хирафе» и заставил себя продолжать писать «Палую листву» в моей новой комнате на примитивной машинке, которую мне одолжил Альфонсо Фуэнмайор, и на рассвете, который я раньше растрачивал с Моно Геррой. В обычный день в редакции газеты я мог писать «Ла Хирафу», издательскую статью, несколько из многочисленных моих сообщений без подписи, сжато изложить один полицейский рассказ и написать заметки последнего часа для закрытия «Кроники». К счастью, вместо того чтобы становиться легче с течением дней, роман, который был в работе, начал навязывать мне собственное мнение против моих, и я имел доверчивость принять их как знак благоприятных ветров.

Настолько решительным был мой настрой, что я сымпровизировал на скорую руку мой рассказ номер десять, «Тот, кто ворошит эти розы», потому что политический обозреватель, которому мы оставляли три страницы «Кроники» для статьи в последний час, свалился с инфарктом.

И только когда я исправил гранки моего рассказа, я обнаружил, что это была уже другая трагедия из тех, что я писал, не отдавая себе в этом отчета. Эта досада в конце концов обострила мое терзание, и я разбудил одного друга немногим раньше полуночи, чтобы он написал мне статью менее чем за три часа. С душой кающегося грешника я за то же время написал рассказ и в понедельник на редакционном совете снова поставил вопрос о том, что нам необходимо броситься на улицы, чтобы вытащить журнал из его упадка ударными репортажами. Однако мысль, которая была общей, была отвергнута еще раз с доводом, благоприятствующим моему счастью: если мы бросимся на улицу с идиллическим представлением о том, что такое репортаж, журнал не выйдет вовремя, как он все-таки выходил. Я должен был понять это как любезность, но я никогда не смог преодолеть мысль, что их настоящим основанием было неприятное воспоминание о моем репортаже о Бераскочеи.