Жить, чтобы рассказывать о жизни - Маркес Габриэль Гарсиа - Страница 96

Лучший отклик, который мы имели о нашей работе в «Кронике», нам пришел в письмах дона Района, адресованных Херману Варгасу. Он интересовался самыми неожиданными новостями и друзьями и событиями из Колумбии, и Херман ему отправил вырезки из прессы и рассказывал ему в бесконечных письмах о новостях, запрещенных цензурой. То есть для него было две «Кроники»: одна, которую делали мы, и другая, которую ему резюмировал Херман в конце недели. Комментарии, восторженные или строгие, дона Рамона о наших статьях были нам необходимы как дыхание.

Причины, которыми мы хотели объяснить провалы «Кроники» и неуверенность группы, люди усматривали в моем врожденном и заразном невезении. Как убийственное доказательство читали мой репортаж о Бераскочеи, бразильском футболисте, с которым мы хотели примирить спорт и литературу в новом жанре, и это была решительная неудача. Когда я узнал о моей постыдной репутации, она была уже распространена среди клиентов «Джэпи». Лишенный уверенности всем моим существом, я обсудил это с Херманом Варгасом, который все уже знал, как и остальные в группе.

— Спокойно, маэстро, — сказал он мне без малейшего сомнения. — Сам дар писателя объясняется большим везением, которое никто не в силах разорить.

Не все ночи были плохими. Ночь на 27 июля 1950 года, в веселом доме Черной Эуфемии, сыграла определенную историческую роль в моей жизни и писателя, и человека. Я не знаю, в честь какого праздника хозяйка приказала приготовить санкочо из мяса четырех видов, и возбужденные дикими запахами выпи посетители устроили гвалт вокруг очага. Один бешеный клиент крепко схватил выпь за шею и бросил ее живую в кипящую кастрюлю. Птица едва успела издать крик страдания с прощальным ударом крыла — и утонула в адских глубинах. Варварский убийца пытался схватить другую, но Черная Эуфемия уже поднялась с трона во всем своем величии.

— Стой, черт возьми, — закричала она, — пусть выпи вырвут твои глаза!

И только для меня имело значение, почему он был единственным, кто не попробовал оскверненное санкочо. Вместо того чтобы пойти спать, я бросился в офис «Кроники» и написал на одном дыхании рассказ о трех клиентах, которым выпи выклевали глаза, но никто им не поверил. У меня было только четыре листа бумаги офисного размера с двух сторон, и я рассказывал от первого лица множественного числа голосом без имени. Это рассказ прозрачного реализма и, без сомнения, самый загадочный из моих рассказов, который к тому же меня направил по курсу, который я был уже почти готов оставить только потому, что не сдюжил. Я начал писать в четыре часа утра в пятницу и закончил в восемь, измученный пожеланием Черной Эуфемии. С помощью надежного соучастия Порфирио Мендосы, давнего наборщика «Эль Эральдо», я переделал заранее подготовленные гранки для выпуска «Кроники», который поступал в продажу на следующий день. В последнюю минуту, отчаявшись из-за гильотины завершения работы, я продиктовал Порфирио окончательное название, которое наконец-то нашел, и он написал на расплавленном свинце: «Ночь, когда хозяйничали выпи».

Для меня это было началом нового этапа после девяти рассказов, которые все еще витали в метафизических облаках и когда у меня не было никакой перспективы, чтобы продолжать жанр, который я никак не мог уловить. Хорхе Саламея повторил его на следующий месяц в издании «Критика», великолепном журнале большой поэзии. Я снова прочитал его пятьдесят лет спустя и думаю, что я бы не поменял в нем ни запятой. Посреди беспорядка без руля и без ветрил, в котором я тогда жил, начиналась моя весна.

Страна, наоборот, вошла в штопор. Лауреано Гомес вернулся из Нью-Йорка, чтобы быть провозглашенным кандидатом-консерватором на должность президента Республики. Либерализм отступил перед властью насилия, и Гомес был выбран единогласно 7 августа 1950 года. Учитывая, что конгресс был закрыт, он принял дела у Верховного Суда.

Ему с трудом удалось править, стоя одной ногой в могиле, поэтому через пятнадцать месяцев он снял с себя обязанности президента по причинам, на самом деле связанным со здоровьем. Его заменил юрист и парламентер консерватор Роберто Урданета Арбелаэс, как первый выдвинутый от Республики. Понимающие люди это истолковали как решение, очень свойственное Лауреано Гомесу, — отдать власть в другие руки, но не теряя ее, и продолжать руководить из своего дома через посредников. А в срочных случаях по телефону.

Думаю, что возвращение Альваро Сепеды с его степенью Колумбийского университета из Нью-Йорка за месяц до жертвоприношения выпи было решающим, чтобы разделить злополучное провидение тех дней. Он вернулся еще более взъерошенный и без усов щеточкой, еще более дикий, чем до отъезда. Херман Варгас и я, которые ждали его вот уже несколько месяцев со страхом, что его сделают более смирным в Нью-Йорке, умирали от смеха, когда увидели, как он спускается из самолета в пиджаке и галстуке, приветствуя нас с трапа первым изданием «За рекой, в тени деревьев» Хемингуэя. Я вырвал его из рук, погладил с двух сторон, а когда захотел у него что-то спросить, он наклонился ко мне:

— Это дерьмо!

Херман Варгас, задыхаясь от смеха, прошептал мне на ухо: «Вернулся такой же». Однако Альваро нам объяснил потом, что его мнение о книге было шуткой, поскольку он только-только начал читать ее в самолете из Майами. В любом случае нам подняло дух то, что он привез с собой лихорадку журналистики, кино и литературы. В следующие месяцы, между тем как он снова адаптировался, он нас поддерживал с температурой сорок градусов.

Это была заразная болезнь. «Ла Хирафа», которая эти месяцы крутилась вокруг да около, вслепую, вдруг обрела дыхание с помощью двух фрагментов из черновиков «Дома». Один был «Сын полковника», никогда не родившийся, а другой «Ни», о беглой девочке, в чью дверь я звонил много раз в поисках различных дорог, но она мне ни разу не ответила.

Я вновь вернулся к моему увлечению взрослого человека к забавным сыщикам, но ни как к воскресному развлечению, а как к новому литературному жанру, без настоящей причины отвергнутому в детских. Моим героем был Дик Трейси. Кроме того, разумеется, я восстановил культ кино, который мне привил мой дедушка и поддерживал дон Антонио Даконте в Аракатаке, и который Альваро Сепеда превратил в евангелическую страсть для страны, где лучшие ленты знали по рассказам паломников. Это было удачей, что его возвращение совпало с премьерой двух шедевров: «Осквернитель праха», снятый Кларенсом Брауном по новелле Вильяма Фолкнера, и «Портрет Дженни», снятый Вильямом Дитерли по рассказу Роберта Натана. Оба я прокомментировал в «Ла Хирафе» после длительных обсуждений с Альваро Сепедой. Я был настолько увлечен, что взглянул на кино с другой точки зрения. До того как я познакомился с ним, я не знал, что самое главное было имя режиссера и что оно последним появляется в списке участников. Для меня это было простым вопросом — написать киносценарий и управлять актерами, ведь остальное делают многочисленные члены группы. Когда Альваро вернулся, я прошел у него полный курс во время разговоров с криками и белым ромом до рассвета за столами худших таверн, где он выдавал частями то, что ему преподавали о кино в Соединенных Штатах, и мы встречали рассвет, фантазируя, как сделать это в Колумбии.

Кроме этих ярких вспышек, впечатляющих друзей, которые следовали за Альваро с его крейсерской скоростью, была и другая сторона медали: он не имел выдержки сесть и писать. Мы, кто жил с ним рядом, не могли представить себе его сидящим больше одного часа за письменным столом. Тем не менее через два или три месяца после его приезда Тита Манотас, многие годы его невеста и супруга на всю жизнь, испуганная позвала нас, чтобы рассказать, что Альваро продал свой давнишний пикап и забыл в бардачке оригиналы, у которых нет копий, своих неизданных рассказов. Он не сделал ни одного усилия, чтобы найти их, с аргументом, вполне в его духе, — «шесть или семь дерьмовых рассказов». Друзья и сотрудники газеты помогали Тире в поисках фургона, много раз перепроданного по всему Карибскому побережью и землям вокруг до самого Медельина. Наконец мы его нашли в мастерской «Синселехо», на расстоянии около двухсот километров. Оригиналы на полосах печатной бумаги, мятые и неполные, мы доверили Тире из-за страха, что Альваро снова потеряет их по невнимательности или намеренно.