Таня Гроттер и птица титанов - Емец Дмитрий Александрович - Страница 32

Однако прежде, чем это случилось, ноги привычно обняли контрабас. Рывок – и Таня оказалась в «седле». Черный мост был рядом. Бросившись грудью на гриф, Таня благополучно пропустила каменную арку над головой и обрадовалась, что все позади, но тут прямо по курсу вырос дубовый столб, к которому привязывают лодки.

К столбу Таня оказалась никак не готова. Еще секунда и – гриф сломается от страшного удара, что приведет к обрыву Веревки Семнадцати Висельников!.. Она рванулась и – дальше все смешалось.

В себя Таня пришла на берегу. Точнее, на берегу были ее голова и руки. Остальное тело находилось в воде. Лоб упирался во влажную раскисшую землю. Таня встала на четвереньки и стала шарить вокруг. Вначале она наткнулась на полированный бок контрабаса, а потом и на смычок. В контрабасе чавкала вода. Ее было столько, что он стал тяжелым, как дохлый бегемот. Таня сумела вылить воду, только когда выглянула луна. Полировка местами ободралась и вздулась от влаги, зато гриф был цел.

«Я вылезла… Меня спас двойник! Сознание переключилось, и несколько минут она была мною… То есть я ею…» – поняла Таня. Она понятия не имела, как выбралась из пруда, да еще и сохранив контрабас со смычком.

Последним, что капканом захватила память, стало заклинание Чебурыхнус парашютис форте. Потом, кажется, была яркая искра, прилипшая к пальцу и скользнувшая вдоль струн. На грифе искра оставила темную полосу, а на пальце – ожог.

Таня взвалила контрабас на плечи и потащилась к подъемному мосту. До него было никак не меньше двух-трех верстул. Расстояние она по старой памяти считала на верстулы. В ботинках хлюпала вода. Было холодно. Перстень Феофила Гроттера, разрядившись от пикового усилия, отказывался выбрасывать искры, даже самые простенькие, согревающие. Зато на ворчание его вполне хватало.

До самого Тибидохса Таня выслушивала неутешительные истины. Например, что она самый неудачный плод на многовековом древе Гроттеров. Зато Таня (в перечне недовольной загробной родни) узнала множество имен своих родственников, о которых прежде не имела ни малейшего представления. Одной из самый запоминающихся была некая Зульфия Станиславовна Пчихшихмыхчук, двоюродная тетя, фамилия которой выговаривалась в четыре приема и была похожа на кашель.

Когда Таня добрела до подъемного моста, вид у нее был такой жалкий, что даже Пельменник не стал сводить с ней счеты, а посмотрел долгим угрюмым взглядом.

Наскоро переодевшись, Таня помчалась к домовым отдавать в починку контрабас. Их новая мастерская была за ногами атлантов, под лестницей. Тане приходилось не столько идти, сколько ползти, волоча за собой тяжелый инстумент. За деревянной, обитой ватином дверью весело стучали молоточки. Кто-то что-то пилил, сверлил, снимал рубанком стружку.

Таня постучала, ей открыли. Домовых было четверо – все в красных рубашках с поясками и лаптях. Один белобородый, другой пегобородый, третий с бородой-пушком и последний безбородый. Зато чем меньше волос было у домовых в бороде, тем больше – на голове. Казалось, с возрастом волосы не исчезают, а, захватив рюкзаки и чемоданчики, постепенно переселяются с макушки на щеки и подбородок.

– Работу возьмете? – спросила Таня.

Домовые разглядывали искалеченный контрабас. Вздувшийся от воды лак не слишком их встревожил, зато все по очереди озабоченно трогали мизинцами пробоину в днище контрабаса, которая поначалу показалась Тане незначительной.

Таня начинала нервничать.

– Ну что? Беретесь?

Безбородый посмотрел на бороду-пушком. Борода-пушком – на среднего, средний – на белобородого. Отвечать раньше старшего у них не полагалось.

– Постирать решила?.. Ну оставь! Посмотрим! – неохотно выдавила седая борода.

– А когда можно будет забрать?

Бороды снова посмотрели друг на друга и молчали никак не меньше минуты.

– Забрать – прямо сейчас! – веско произнесла седая борода. – А починить – не раньше, чем починится!

Таня сговорилась с домовыми о цене (они захотели семь стеклянных молоточков для особенно тонкой работы) и выползла из мастерской, держа под мышкой одинокий смычок.

Настроение у нее было отвратительное. Она беспорядочно пошла куда-то и внезапно оказалась возле комнаты Ваньки. Дверь в нее была приоткрыта. Таня без церемоний толкнула ее локтем и заглянула. Ванька сидел за столом и, подперев руками голову, на что-то смотрел слипающимися глазами. Временами он клевал носом, но спохватывался, вздрагивал и снова смотрел, изредка тревожно переводя взгляд на часы.

Круглые часы у Ваньки в комнате были самые обычные, лопухоидные, на батарейке. Правда, вешал он их так, что наверху оказывалась «девятка», а «двенадцать» смещалось туда, где у обычных часов помещалась «тройка». Учитывая, что все цифры хитрый Ванька закрасил маркером, никто, кроме него, по его часам не понимал – все путались.

– Эй! Чего ты делаешь?

Ванька вздрогнул и повернул к ней бледное, уставшее лицо. Его нос показался Тане смешным. Особенно смешной была тень, которая отбрасывалась то на правую, то на левую сторону вопреки всяким законам физики и оптики. И нос – нелепость, и тень – нелепость. И что ее предшественница в нем находила? Ведь говорили, что ею были увлечены и Гурий Пуппер, и вытесненный Гулебом двойник Бейбарсова.

– Да тут… нашел вот! Хотел мимо пройти, но вернулся… – объяснил Ванька.

Таня увидела, что в центре стола на огнеупорном листе лежит маленькая, не больше ладони, ящерица, испачканная землей. Особой магической ценности она не представляла. Таня подумала, что глупо тратить время на всякую ящерицу, которая оказалась настолько тупой, что сунулась к кому-то под каблук.

– Зачем? – спросила она резко.

– Что зачем?

– Вернулся зачем?

– Жалко стало.

– А мне никого не жалко. Мне себя жалко. Ну раз уж подобрал, так вылечи и спать иди! Чего себя терзать?

– В том-то и загвоздка, что не получается сразу! – объяснил Ванька. – Это вспыхивающая ящерица. Сейчас ее температура равна комнатной. То есть она, по сути, мертва. Но сердце живое. Среди ночи есть надежда, что она прогреется до пятисот-шестисот градусов! Может, всего на минуту. Главное – не пропустить. Я ее подлатаю и скормлю ей это.

Таня заглянула в банку. На куске гнилого мяса шевелились толстые личинки мух.

– Опарыш. Брезгуешь? – спросил Ванька.

Таня молча взяла одну личинку двумя пальцами и сунула в рот. Ванька дико смотрел, как она жует и глотает.

– Ну как? – спросил он.

– Не особо. Без соли не катит! И ты всю ночь собираешься глазеть на ящерицу, пока она прогреется?

Ванька растерянно улыбнулся. Таня мельком подумала, что, кажется, предшествующая хозяйка ее тела опарышем не питалась. Хотя на контрабасе летала неплохо.

– Я тебя люблю! – осторожно сказал Ванька, напоминая об этом самому себе.

Таня чутко уловила нюанс. Таня оглянулась на дверь. Кажется, никто не подслушивал. Можно рискнуть.

– Любишь? Как любишь? Факты-факты! Общих слов не надо! Надоело!

Ванька озадачился. Фактов у него наскребалось немного.

– Ну… э… а зачем тебе?

– Да слово больно бессмысленное! «Люблю» – ну и что? Жикин вот тоже каждый день кого-то «любит».

– Я не понимаю.

– А не нужно понимать! Каждый в это ваше «люблю» настолько свой смысл закладывает, что либо это слово вмещает все смыслы, либо оно вообще лишено всякого смысла! Факты, Валялкин, голые факты!

– Ну… Мне скучно без тебя! Я о тебе беспокоюсь.

Таня поморщилась. Этого ей было мало.

– Беспокоиться не надо! Беспокоиться за себя я буду сама. Печень свою отдашь?

Ванька закрыл глаза.

– Нужно будет – отдам! – сказал он тихо.

Ответ сбил Таню с толку. Кажется, этот нос с прыгающей тенью не врет. Значит, если она заманит Ваньку к черному маку и там он повторит всю эту чушь, то из Ваньки мак вытянет душу, а ее саму взамен сделает бессмертной. Как все просто! Двойник сделал за нее всю работу, влюбил этого простака, а ей достался результат на блюдечке с золотой каемочкой.