Таня Гроттер и птица титанов - Емец Дмитрий Александрович - Страница 31

Закончилось все тем, что Таня и воду сама принесла, и чайник поставила. И никто на нее не напал. Все это время Гробыня якобы мыла посуду заклинанием Стаканчикус одноразовус. Из пяти чашек уцелели три. Про остальные Гробыня сказала, что они были давно треснутые, поэтому не выдержали двухсекундного пребывания в водопаде.

– Слышь, Гроттерша, а я о ней иногда думаю! – сказала Склепова, растворяя в чашке кофе. Кофе она называла просто «кофь».

– О ком?

– Ну об этой… О моей двойничихе! Какая она была? Зачем ей, например, такие длиннющие ногти? Ими же ничего невозможно делать! Например, держать тяжелый нож обреченца!

– Может, оно ей и не особо надо было? Нож там какой-то. Она была девушка мирная, – предположила Таня.

Гробыня хмыкнула. Как видно, такая мысль ее не посещала.

– Ведь, по сути, Гроттерша, какая малина получается? Она – это я. Я – это она. Может, она потому и сидит тихо и власть мне отдала без боя, что мы с ней одно?

– Как одно?

– А так. Ну, день и ночь же не воюют с кастетами и пистолетами? Одно уходит, другое заступает на смену. Прихожу я – уходит она. Приходит она – ухожу я. Вдруг это наше все, что было… ну там Гонки всякие и так далее, – дурной сон, и надо забыть его и?.. – Гробыня не произнесла самого слова, но Таня поняла ее и сама.

– Один год. Даже уже меньше, – напомнила она.

Гробыня кивнула.

– То-то и оно! Ну усе! Поболтали и будя, а то язычки истреплются. Хто кудыть, а я спать! – сказала она и, выстрелив себе из пальца в висок, обрушилась на кровать.

Таня взяла футляр и вытащила его в коридор.

– А ты, Танька, ничего! Хотя совершенно за собой не следишь. Но, может, оно тебе и не надо. Лучше красивая девушка без помады, чем помада, намазанная на противогаз, – сказала ей вслед якобы спящая Склепова.

В общей гостиной в углу длинного дивана печально дремал Жора Жикин. Кажется, профессиональный ловелас Тибидохса пригласил кого-то на свидание, но девушка не явилась, и Жора от огорчения уснул. Из его разжавшейся во сне руки выпал лист бумаги. Таня подняла его. По клеткам прыгал жирный карандаш.

«Разбирался в себе с 19.00 до 23.30. Пришел к следующему окончательному выводу (по состоянию на 23.31). К Дусе Пупсиковой у меня любовь-нежность. Лоткову я люблю сестринской любовью. К Попугаевой у меня любовь общечеловеческая со слабо растворенным эротизмом. К Шито-Крыто у меня ненависть-страсть. Она пробуждает мое агрессивное либидо. Это месть моей бабушке за то, что она бросила дедушку. В Тане Гроттер я люблю проекцию моей матери, но не могу простить ей (не Тане, а матери) то, что она не купила мне красную пожарную машину, когда мне было три года».

Вздохнув, Таня аккуратно свернула бумажку и засунула ее поглубже в Жорин карман. Затем отыскала на подоконнике треснувший фломастер и старательно нарисовала на щеке у Жоры алый поцелуй. Жикин зачмокал во сне губами, но так и не проснулся.

«Проснется утром человек, а у него поцелуй от мамочки! Ему будет приятно!» – подумала Таня и занялась контрабасом.

Перелет в Тибидохс, закончившийся тараном Пельменника, до сих пор вызывал у нее дикий страх, но одновременно и дикое желание повторить. Всякую свободную минуту она старательно учила полетные заклинания и даже взяла в библиотеке книгу Дедала Критского «Искусство драконбола», в которой, по слухам, жил сам автор. Правда, самого Дедала Таня там так и не встретила – он таился, зато дважды натыкалась на страницах на его разбросанные тапочки, один раз – на арфу и один раз – на пустой сосуд с вином.

До главы, где описывались драконбол и его секреты, Таня так и не дошла. Ее интересовала первая часть с общей теорией полетов, описанной хотя и несколько занудно, но крайне понятно и последовательно. Все-таки жаль, что полетные заклинания удерживались в пока недоступной ей до конца памяти двойника, и все приходится выучивать заново.

Оставив футляр от контрабаса в гостиной, Таня потащила инструмент по коридору. Это была та часть коридора, где селили новичков-первокурсников. Из-под чьей-то двери бежал живой веселый поток хомячков, крысят, сусликов. Ползли молодые ужи. Летели трескучие стрекозы. Таня присела, завороженно разглядывая все это буйство жизни. Потом постучала.

– Простите! Я больше не буду! Я тут просто подумала… – робко сказали за дверью и замолкли, не уточняя, что было подумано и чего «больше не будут».

Хмыкая и перешагивая через разбегающуюся и разлетающуюся во все стороны живность, Таня потащила контрабас к подъемным воротам Тибидохса. Самый короткий путь пролегал через гостиную темного отделения. Из гостиной доносились лязг штанги, сосредоточенное сопение и жуткий запах пота. Гуне Гломову не спалось. Съеденным за ужином котлетам не терпелось поскорее превратиться в мускулатуру.

Тане нравился Гуня – нравился так, как шустрым внучкам нравятся глухие дедушки. С ними можно говорить о чем угодно – они все равно не запоминают.

– Мне тоскливо, Глом! – сказала она, опуская контрабас на вытертый ковер.

Штанга в руках у Гуни дрогнула. Гломов посмотрел на нее с беспокойством. У него на все было одно объяснение.

– Это потому, что ты поела грибов. Гробыня тоже как грибов поест, меня грузить начинает. То мебель ей не так стоит, то мухи не туда летают.

– Нет, Глом! Мне тоскливо потому, что я сама в себе запуталась! Я сама себе тесна! А внутри я такая огромная, что могла бы весь мир наполнить, весь Тибидохс. Понимаешь ты это или нет?

Гуня трудно задумался. Зашевелил губами. Казалось, где-то в его глубинах зреет мысль – вечная, настоящая, бесценная мысль.

– А все ж таки не надо было тебе трескать те грибы! – торжественно заключил Гуня и снова стал звякать штангой.

Таня выволокла инструмент за ворота Тибидохса и, волнуясь, произнесла Пилотус камикадзис. Пускай и медленно тащишься, зато не свалишься. Очень осторожно она облетела вокруг пруда, указывая смычком маршрут, после чего решилась перейди на Тикалус плетутс.

Контрабас оживился и полетел быстрее. Таня оказалась недалеко от Большой Башни, отделенная от нее внешней стеной, дальше которой начинались полетные блокировки. За стеклом она увидела четкий профиль Бейбарсова. Он стоял к ней боком и что-то рисовал.

Таня ощущала недовольную дрожь инструмента. Всеми струнами контрабас грезил Торопыгусом угорелусом. Таня помедлила, набираясь храбрости, и все-таки произнесла этот ужасный Угорелус. Контрабас рванулся так стремительно, что Таня, потратившая все силы на то, чтобы вцепиться в гриф, едва не выпустила смычок. Ловя его, она неосторожно дернула рукой. Край смычка «клюнул» и решительно указал вниз. Секунду спустя Таня поняла, что контрабас отвесно пикирует в пруд. Его воды сверху казались черными и спокойными.

Ноги Тани отделились от контрабаса. Понимая, что сейчас перевернется через голову, Таня вцепилась в гриф обеими руками, вообще не думая о смычке. Контрабас завертело. Он запрыгал как детская игрушка на резинке. Таня видела то светлые латки неба, заштопанные кошачьими полосками ночных туч, то мертвенную воду пруда, то низкую арку подъемного моста. За мгновение до столкновения Таня сумела наудачу повернуть смычок в кисти. Наудачу, потому что направить его на что-то определенное, когда инструмент вращало, а пальцы впились в гриф, было нереально.

Контрабас рванулся, послушно перейдя в горизонтальный полет, а разогнавшуюся Таню бросило спиной вперед. Чудом она сумела перехватиться. Теперь она болталась на стремительно летящем контрабасе, как на турнике, лихорадочно дергая ногами и пытаясь подтянуться. Смычок зажимала в зубах. Ноги касались воды. Впереди горбатился черный каменный мост, о который Таню должно было размазать.

«Я не хочу умирать! Кто-нибудь, сделайте что-нибудь!» – мысленно, но отчаянно крикнула Таня.

И вдруг что-то изменилось. Трещина пробежала по розовому льду. Откуда лед? Что за бред? Но это было неважно. Тело приобрело ту особенную ловкость, которая определяется не силой, но годами тренировок. Таня отпустила одну руку и, раскачавшись, бросила корпус резко назад, так что, казалось, она сейчас вообще расстанется с контрабасом и окажется в воде.