Руны грома - Рымжанов Тимур - Страница 13

— Давно меня заприметил?

— Никак нет, батюшка. По оленьему следу шел да заметил рысю. Так, думаю, велика, матера, как есть; тоже оленя рыщет. Я, стало быть, за ней. Вот тут и встретились. А когда олень к овражку вышел, так я, пока осмотрелся, глядь — из-под муравейника вроде как кочка шелохнулась, и звук такой, еле слышный, чирк-чирк, будто кто камешки-голыши в руке теребит.

— Смотри-ка ты глазастый, — похвалил я Савелия, но тут же, делая строгое лицо, сказал: — А я уж боялся, спугнешь ты мне ужин. Сопишь, как еж, да чесноком от тебя, заразы, несет за версту.

— Виноват, батюшка!

— Да полно тебе! Взяли зверя. Но впредь учти: дыхание ровней и чтоб никаких резких запахов.

Удачливый стрелок вытянулся в струнку, выслушивая мои поучения, а я для себя отметил, что молодец парнишка. Ведь на самом деле, не произведи он выстрела, я бы так и потопал к убитому оленю, раскрыв себя. Да и тот факт, что от стрелка несет чесноком, я заметил, только когда тот встал подле меня да рот раскрыл. Эх, хорош вояка! Вернемся в лагерь — обязательно отмечу сорванца. Мои слова о том, чтоб был еще прилежнее в учебе и отработке мастерства, стрелок примет буквально и сделает все, проявив немалое усердие. Не зря я из этих увальней выдавливал когда-то мамкино молоко, драл три шкуры, чтоб научились выживать. Вот, во что превратились стрелки колдуна. В полуденной тени, в скошенном поле могут спрятаться.

Олень оказался хорош, килограмм на восемьдесят. Свежевать не стали, на приметном месте у оврага грязь разводить. Решили в лунку обескровить да, подвязав за ноги, на жердине дотащить в лагерь. Убитую рысь Савелий также подвязал за лапы и перекинул через плечо.

— Как в лагерь придем, — наставлял я Савелия, — ты тушу возьми. Собери всех нянек, разделайте оленя. Нам с Черноруком да дворовым вырезки отложите, а остальное себе. Новобранцы небось уж стонут от гречки да квашеной капусты, вот и дайте пополнению косточки поглодать.

— Молодняк ропщет, что скрывать. Один, вон, из черемисов на няньку Фому с кулаками бросился, да куда там. Фома — боярский отпрыск, руками подкову рвет, а тут черемис, недокормыш…

— Вы там полегче, — пригрозил я. — Шибко руки не распускайте. Если кого и наказываете, то аккуратно, чтоб без переломов и выбитых зубов. А то вам, дурням, только дай волю.

— Что ты, батюшка! Мы с ними, как с детками малыми. Когда на собственной шкуре все попробуешь, другому в том же деле зла желать не станешь. Мы, конечно, строги, дело блюдем, но чтоб вот так без нужды лютовать, это ни-ни. А вот за олешка вам спасибо, мы-то сами тоже не жируем. С пополнением за одним столом харчеваться садимся. Редко когда кто из караульных копченой курочкой угостит или денщик хозяйский от вашего стола медку пожалует. Мы прежде, что надо, так на ярмарку ходили торговать. До Пронска через горельник да вдоль болотца полдня ходу. А как ты, батюшка, у нас осел, хорониться стал, так с тех пор до семей нам не дозволено, чтоб слово лишнего не ляпнуть, как бы кто не прознал.

— Не беда, скоро отпустят всех по семьям, только вы тоже языки не распускайте. Незачем родне знать подробности.

— Я, батюшка, — пробасил стрелок, поправив тяжелую жердь с тушей на плече, — в моем селище единый кормилец. До того как меня тебе во служение не отдали, боярин наш брал что только его людишки уволочь могли, епископ приходил с дружиной, последнее уносили. А как только дали мне стрелецкий знак, так я его тут же в печи нагрел да к воротам как тавро приложил. С тех пор на наши дворы редко кто из боярских захаживает. А чернецы те и вовсе носа не кажут.

— Ты же туляк, верно знаю?

— Верно.

— И что бояре тульские? Когда прознали, что ты в моей стрелецкой гвардии?

— Меня-то одного, случись что, и конем потопчут, кто я им? У самих дружины небось не голь. Да только давненько уж ходит слух, дескать, кто стрелка Коваря заобидит, или семью его или двор опорожнит, тому расплата лютая. Явятся к тому в сени все стрелки да спросят за обиды. Думают, да вот даже в моем селище, что на крови мы здесь в стрелецком чине братаемся.

Савелий натужно пер тяжелую добычу, шагал, стараясь выдерживать темп, но при этом, не переставая, трепался без умолку. Его слова, будто репей, цеплялись одно за другое, коряво, криво, перескакивали с темы на тему. Он продолжал говорить, а я себе думал, что, создавая военное подразделение, весьма отличное от прочих, стою у истока некоего мифа. Сами стрелки внутри своей структуры создадут обряды, неписаные законы, о которых мне потом придется узнавать с немалым удивлением. Я в своих мыслях рождаю голую схему, скелет, а уж потом вся эта конструкция обрастает подробностями, слухами, как бы перенимая от людей некое подобие собственного духа. Я планировал только тренировать стрелков. Научить выживать, воевать, умело и слаженно. А вышло, что создал некое братство со своими законами, которых я не писал, с четким разделением, можно сказать, даже иерархией, весьма далекой от всех званий и чинов. Мои стрелки выделялись, пусть еще и не цело, в некую касту военных. Они уже отстояли стороной от бывших своих бояр, обособились от нарождающихся, набирающих все больше силы церквей. Они формировались, росли, переживая внутри себя естественные процессы становления и роста. Мне следовало внимательней отнестись к этому явлению. В конечном счете каста военных может в будущем стать весьма влиятельной силой, способной в корне менять события истории. Как бы там ни было, я не вечен. Случится, что действительно помру, и уже через год даже не вспомнят, что был такой колдун. Но останутся мои дела. Мои достижения стали уже повседневностью и будут передаваться из поколения в поколение, формируя новую картину мира, иную реальность. Вот мое наследие. Вот то, в чем сохранится крупица меня самого. Не в семье, не в детях, а в делах. Но дела, как отпрыски, могут быть худыми, дурными, а могут быть ладными.

— Родня пожаловала! — буркнул я, косясь на то, как Олай старательно сдерживает смех. — Из варяг, нищие да убогие. Шли бог весть сколько, да без ладьи или даже купеческого кнора. Что-то я полон сомнений, Олай.

— Ирмек говорил с ними. После того как передал мне просьбу этой ведьмы повстречаться с тобой, я был вынужден соблюсти предосторожность и сказать, что ты умер. Он ей так и передал. Варяжская гостья не очень поверила его словам и попросила разрешения навестить твой склеп под башней.

— Что, интересно, она там собирается увидеть? Мои кости?

— Вот уж не знаю. Люди, что с ней пришли, пожалуй, кроме одного — толмача, все воины. Но, как бы ни старался Осип, перетряхивая их лохмотья в бане, оружия при них не нашлось. Ни кольчуг, ни лат, ни даже оружейного тайника за воротами крепости и окрест — нет. Мои люди проверяли. Кажется мне, что пришли они не просто так, а удостовериться в пышных байках Олава. Того самого бродяги-северянина, что зиму тут ошивался года полтора назад.

— Значит, не врал заморский гость, что лично расскажет своему королю обо всем увиденном. Я уж и забыл про того шустрого краснобая. Эх, черт меня дернул когда-то сдуру ляпнуть, что я варяжских кровей. Теперь повадятся родственнички искать тут пристанища.

— А может, окажется и не плохо? — робко предположил Олай. — Раз-другой дадим приют варяжским дружинам, корабли их на верфи поставим, подлатаем. Они зимовья часто у княжеских дворов ищут, да только кто ж их, разбойников, к себе на зиму пустит. Они ж, бесы, всех девок попортят, мужиков побьют. А мы можем. И случись что, так и управу найдем. Стрелкам, опять же, не все жирок нагуливать да у старух на базаре пирожки таскать.

— Парламентеры. Прислал северный король некое подобие посольства. Что ж, прежде такого не случалось. А мне политику ладить так или иначе все одно придется. Если сговорюсь с северными королями, дам им дорогой товар, дворы, то, стало быть, они и тевтонцев да ливонцев привечать перестанут. Ведомо мне от Александра, что нынче норманны, те что от христиан сторонятся, как бы в нейтралитете, а заведу с ними дружбу, так и Новгороду подмога.