Иное царство - Керни Пол - Страница 51

В седельных сумках у них было достаточно вяленого мяса и кореньев. На несколько недель. И к лучшему — лес тут казался безжизненным. Угрюмость утра не скрашивала ни единая птичья трель, и ни разу не видели они следов дичи. Казалось, бесчисленные деревья выпивали всю животворную силу земли, не оставляя места ни для кого и ни для чего другого. Как-то вечером, когда они, дрожа, жались у костерка, еле тлевшего у самых их ног, Майкл сказал это Котт.

Она кивнула.

— Разве ты не чувствуешь ее?

— Чего?

— Здешней мощи. Ею даже воздух пропитан. Деревья — ее часть и питаются ею, но только они, если не считать зверей Всадника. Тут все прогнило от магии, Майкл. Как застойный пруд.

Беда была и с водой. В лесу попадались ручьи — узкие, еле пробивающиеся среди корней, полные ила. Вода в них была темной, точно портер. Они все-таки пили ее, но через две недели Майклу стало плохо. Он почти ничего не помнил — только удар о землю, когда он соскользнул со спины Мечты, да лицо Котт, склоненное над ним бесконечное время, пока его рвало и он обливался потом. Затем все провалилось в пустоту, его сознание потеряло всякую связь с телом. Его били судороги, рассказывала ему Котт позднее: вот почему у него прокушен язык, а заживавшая рана в бедре вдруг снова раскрылась, словно лопнула кожура подгнившего плода.

Продолжалось так два дня, а вечером второго он очнулся и ощутил собственную вонь и вкус крови и рвоты во рту. Котт сидела рядом, как красноглазый призрак. А вокруг вздымались деревья, огромные и безмолвные, как всегда, и дыхание леса казалось омерзительнее его собственного смрада.

После этого они начали кипятить воду. Впрочем, Котт словно бы ее не опасалась и пила мелкими экономными глоточками. Но кишечник Майкла оставался расстроенным, а раскрывшаяся рана и стертые в кровь ягодицы превращали верховую езду в непрерывную пытку. Он пил отвар из лошадиного ячменя, и это немного помогло, но и лошади уже исхудали из-за постоянного голода. Скудный подлесок их не соблазнял. Они обгрызали кору молодых деревцев и жевали редкие кустики жесткого вереска, которые кое-как боролись за жизнь у подножья стволов. В кожу им впивались огромные белые клещи. Если их не трогали, они насасывались кровью, разбухали, становясь с мизинец Майкла, и отпадали.

В некоторых зловонных ручьях Котт ловила лягушек, они снимали с них кожу и опасливо съедали. Хотя Майклу вкусом они напоминали протухшую свинину, вреда от них не было, и теперь Майкл с Котт задерживались попытать счастья у каждого ручья, чтобы поберечь остатки вяленой оленины.

А потом настал день, когда они услышали звонкое журчание вольно бегущей воды, не еле сочащейся, как в прочих ручьях, и, повернув на звук, выехали к прозрачному потоку, струящемуся между берегами, поросшими зеленой травой и шиповником. В изумлении они спешились и вдосталь напились чудесной чистой воды, которая после привычной мутной жижи показалась им вкуснее всякого вина. И — еще поразительнее! — непроницаемый балдахин над головой тут был разорван: несколько минут настоящий солнечный луч пронизывал воду, заставлял блестеть отполированные камешки на дне ручья. Майкл засмеялся, но Котт молчала, а потом ее вырвало. Все ее тело мучительно извивалось.

— Что с тобой? Что случилось? — сам он чувствовал себя замечательно, точно чистая вода вымыла из него всю лесную грязь.

— Вода… — хрипло простонала Котт. — Она жжется. Жжет меня. Майкл, Майкл, это святая вода! — и она упала в судорогах. Ее снова стошнило.

Испуганный, ничего не понимая, он оглядывал ручей, понюхал воду и увидел на дне крест, выложенный из черных камней.

— Это сделали братья. Они отравили крестом воду, когда проходили тут, — с трудом проговорила Котт. По ее подбородку ползли блестящие капли слюны.

— Не говори глупостей, Котт. Это хорошая вода. Самая лучшая, какую мы пили в здешних Богом забытых местах.

— Твой бог забыл их, не мой! — и она снова забилась в судорогах.

Он стоял в полном ошеломлении, злясь, сам не зная на что. Лошади жадно щипали траву. Им она не вредила. Он положил ладонь на плечо Котт, но она стряхнула ее, поглощенная своими страданиями. Майкл выругался и отвернулся.

Что-то между деревьями. Что-то стоит в их тени.

— Котт! — он выхватил железный меч.

Не человек. И не похож на человека. Высокий, тощий, черный, как деготь. А Котт его не слышит!

— Черт тебя возьми, Котт!

Столб — высокий, выше него, — стоял, как узкий мегалит в десяти ярдах от ручья.

Прежде это был крест. Его обвивали засохший шиповник и жимолость. У основания валялись поперечины, свалившиеся с вертикального ствола и догнивающие на земле с медлительным упорством дуба. Майкл ощутил прилив… чего? Облегчения? Остатки благочестия, память о молившемся в церкви ребенке, которым он когда-то был. Он прикоснулся к старому столбу почти с нежностью. Значит, братья и рыцари прошли этим путем несчитанные века тому назад. Они пили из ручья и оставили свои знаки.

— Все хорошо, Котт. Мы в безопасном месте.

— Ты-то да. Это место… — она умолкла в новом пароксизме. Сочувствие в нем боролось с раздражением.

Передышка Майкла длилась недолго. Наутро они покинули ручей с крестом, и вновь их окутал лесной сумрак. Котт была бледна, молчалива, и время от времени ее все еще сотрясала дрожь. Но Майкл все равно наполнил свой бурдюк чудесной водой.

Значит, она и правда иная. Долгое время он упрямо считал ее обычной девушкой — пусть своевольной, необузданной, но все-таки обычной. Но теперь он уже не мог убеждать себя в этом.

Деревья бесконечно следовали одно за другим, и в их ушах звенела тишина, сама по себе превратившись в единый непрерывный звук. Майкла томило желание услышать песню, смех — хоть что-нибудь чуждое строю деревьев и гниющим листьям на земле. Хоть что-нибудь, чтобы рассеять чары безмолвия. Но не было ничего. Хотя места эти и звались Волчьим Краем, они уже недели и недели не видели и не слышали ни единого волка, что было бы странным даже в обитаемых частях Дикого Леса. Майкл уже спрашивал себя, сколько сказаний и легенд об этом месте было порождением невежества и фантазии. Эта мертвая пустота, заполненная только давящим присутствием деревьев, была почему-то страшнее всех волков и гоблинов в мире.

Недомогание Котт быстро прошло, но Майкл, несмотря на хорошую воду в бурдюке, чувствовал себя по-прежнему скверно. Он быстро терял вес, фунт за фунтом, его томила летаргическая слабость, и по вечерам ему требовалась помощь Котт, чтобы расседлать и растереть лошадей. Словно лес проникал в его плоть, высасывал его.

Как-то утром, когда он еще лежал, кутаясь в меха, Котт сжала его лицо в ладонях, глядя на него с тревогой.

— В чем дело?

— Твои волосы… Борода. Они седеют, Майкл.

Он ответил не сразу, ощущая на щеках холодное прикосновение ее пальцев.

— Я старюсь, Котт. Я быстро старюсь здесь. Мне ведь еще и пятнадцати нет, а я чувствую себя стариком. Все лес. Этот проклятый лес!

— Нет, — сказала она. — Не лес, а Всадник. Он правит здесь, и он знает, что мы идем к нему, — она внимательно посмотрела на него, и он понял, о чем она спрашивает.

— Назад я не поверну. Теперь — нет. Да и вряд ли это возможно.

Она встала, отбросив меха, открыв его укусам холодного воздуха.

— Вина твоя, Майкл. Только твоя. Я просто следую за тобой.

Они продолжали путь. Майкл ехал впереди, Котт следовала за ним, и они почти не разговаривали.

Они наткнулись еще на два креста, поставленных братьями, и на прозрачный ручей, из которого Майкл мог вдоволь напиться и запастись водой, но почти все время лес оставался однообразным и сумрачным. Огромные стволы, в петлях плюща и прядях мха, грибы-наросты, точно ступеньки, множество поганок у корней, а по ночам единственным светом было фосфоресцирующее сияние гниющей древесины.

В начале одной такой ночи Майкл целовал Котт, а тела их были переплетены точно плющ и остролист, и тут ее волосы откинулись, и в свете маленького костра он увидел, что уши у нее острые, длинные, с бахромкой из тонких черных волосиков. А из глаз у нее, повернутых от костра, вырывался свет, зеленый, точно сердце пронзенного солнцем изумруда.